прослышали о ее владении японским и корейским, ее перевели в штаб снова переводчиком. Она не возражала, поскольку жалованье положили хорошее и против доучивания по медицинской части не возражали. Так и металась меж двух мест, радуясь, что свободного времени, чтобы оплакивать свою судьбу, нет. А потом ее включили в штат госпиталя на конвое экспедиционного корпуса. Снова хорошо.

Ей казалось, что чем дальше от своей родни, ставшей теперь совсем чужой, тем спокойнее. Но злополучный жених нашел ее и там. Конвой готовился покидать стоянку на островах Бонин, когда ей пришлось присутствовать на переговорах по поставкам в качестве переводчика с корейского. С тем корейцем – купцом – прибыл и «рыбий глаз», выследивший ее после уже на плавгоспитале «Кострома».

Она в ту пору заканчивала стажировку в качестве сестры милосердия, готовясь сдавать экзамен на фельдшера. Из-за завершившихся интенсивных учений было много пострадавших, и рук не хватало. Одному из них, совсем молоденькому худенькому бойцу, да еще и в очках, но уже успевшему заполучить на этой войне несколько шрамов, как раз закончила накладывать жесткую повязку на подвернувшуюся ногу, когда Аполлинарий пришел и по-хозяйски приказал собираться.

От неожиданности Софья обомлела, но нашла в себе силы твердо сказать, что никуда с ним не поедет. Тот взъярился, начав орать, что из-за нее, дуры, уже второй месяц мотается по морям от самого Шанхая, но был прерван на полуслове тем самым бойцом, которого только что перевязали.

– А вы, голубчик, хам!

Сказано это было негромко, но весомо. При этом парень уже стоял и смотрел на Аполлинария твердым холодным взглядом, спокойно, без суеты убирая свою хрупкую оптику в карман шаровар. Легкое косоглазие совершенно не мешало ему уверенно давить оппонента морально, не произнося более ни слова.

За последние недели юная сестра милосердия уже научилась отличать по глазам битых войной ветеранов от новобранцев. Хоть некоторые из них и пыжились изображать из себя матерых вояк, взгляд был совсем не тот, что у заглядывавших в пасть смерти. Вот и у этого, которого согласно медкарте, звали Николаем Гумилевым, рядовым из роты радиотелеграфной связи Цугарского полка, был точно такой же взгляд. Совсем как у деда.

Не сразу найдя что ответить, жених несколько раз открывал было рот, но слов так и не подобрал, словно тот самый карп, ассоциации с которым каждый раз проскакивали в голове при мысли о нем. Глядя на эти жалкие потуги, Софья вдруг поняла, что больше его не боится. А он меж тем все же собрался с духом, приосанился, но был перебит кратким, негромким, холодным:

– Вам здесь не рады!

И снова сверлящий тяжелый взгляд. А после короткой паузы, когда визитер уже начал пятиться к двери, Николай резко кивнул головой, прощаясь с ним, и обронил как припечатал:

– Честь имею!

Чем окончательно добил несостоявшегося спутника жизни. Подобная манера ведения беседы совершенно не вязалась с простой солдатской внешностью, но чувствовалось, что парень не играет. Все серьезно.

Так они и познакомились. За короткий следующий переход, пока солдат долечивал ногу, он стал ее Коленькой. Оказалось, что его мама из старинного дворянского рода Львовых, а отец – корабельный врач, служивший раньше в Кронштадте. Что сейчас они живут в Царском Селе, откуда он и сбежал на войну, недоучившись в гимназии. Воевал в Сасебо, оттуда у него въевшаяся чернота на щеке и два шрама на боку. Потом на Хоккайдо, оттуда другие едва зажившие рубцы.

Но про это он рассказывал скупо, нехотя. Зато о своей новой службе – с большим азартом. Он даже сам не ожидал, как это все интересно. Радио – это будущее. Жалел, что в гимназии не любил физику. Взахлеб говорил о дядьке Панкрате, то есть о рядовом Панкрате Стаценко.

Тот назначен в его роте в обслугу станции беспроволочного телеграфа. До мобилизации был кузнецом у себя в деревне, даже грамоте не обучен, но хваткий. Представляешь, он сделал такие шарниры, которые соединяют бамбуковые звенья мачт, и их теперь не нужно составлять, а только разложить до щелчка да зафиксировать специальными хомутами. Намного быстрее!

Софья мало что понимала в шарнирах и хомутах, но ей нравилось его слушать. А он мог весь вечер говорить только про свою станцию. Она уже знала, что для ее транспортировки, даже после всех уплотнений поклажи в тюках, нужно почти сорок лошадей, включая верховых для офицеров и разведки. Но они на учениях, используя минные плоты, успели выгрузиться, переходя на них по сходням вместе со всеми, всего за два часа. Недолюбливала прапорщика Эйлера, который считает, что немецкие аппараты «Телефункен», как у моряков, лучше, чем Кронштадских мастерских или «Маркони». Но это не так. Потому что Коленька говорил, что наши станции проще перестраивать по длине волны. Просто реостат двигаешь, чем меняешь искровые промежутки, и все. А на немецкой нужно переключать несколько элементов. И при этом русская втрое дешевле. Ему об этом один товарищ из роты связи Ярославского полка рассказывал. А он в университете до войны учился, электротехнические классы посещал. Он знает. А Эйлер вообще кавалерист, наслушался всякого. Он даже наставления не читает, оттого, бывает, и командует невпопад.

Какая такая длина волны, что за искровые промежутки – она понятия не имела, просто слушала и улыбалась. Было хорошо и тепло. Он, заметив ее улыбку, смущался и менял тему разговора. Но, смущаясь, был такой милый! А когда его выписали, оставил на хранение свою тетрадь со стихами.

Потом была какая-то непонятная нервная суета у живописного острова, образованного двумя крутыми пиками, сросшимися в основаниях. Она слышала, как матросы, пересмеиваясь между собой, называли его «утопшим верблюдо́м». А ведь и вправду похож. Так и запоминается проще, чем какое-то чужое, «острое» слово «хатидзе», как назвали его японцы. Там и съехал Коленька в свой полк.

Как ни коротка была стоянка, но и она тоже переехала вместе с полевым госпиталем. Спешно, суетно. Даже затужила: как же он ее теперь найдет?! Дальше выход к Токио, прямо сквозь шторм. Случайно Софья узнала, что они оказались на одном пароходе с батальоном Николая. Но известно об этом стало, только когда уже пришли на место, так что не свиделись.

Высаживались уже почти вместе, и вовсе не в Токио, а в какой-то глуши. Ей было все равно. Она вглядывалась в серые спины в солдатских шинелях. Даже показалось, что разглядела его фигуру в сплошной массе, теснившейся у шлюпок перед посадкой. Дальше бой весь день и почти не стихавшая стрельба ночью, едва не закончившаяся гибелью под развалинами