В этом тексте так много всего, что читатель может растеряться. Позвольте мне обратить внимание на те ключевые элементы, что важны для нас.

Во–первых, этот завораживающий отрывок опирается на сказанное ранее в послании и продолжает развивать мысль Павла о том, какой цели должна служить эта труднодостижимая добродетель единства. В заключение главы 1, говоря о нынешнем статусе Мессии, Павел использует псалмы 2, 6 и 109: этот Мессия есть также и Новый Человек: Бог «все покорил под ноги его» и поставил его превыше всякого начальства, власти, господства и имени (1:22, 21). И это не просто повод для торжества христиан, но они должны разделить с ним его статус славы:

Это парадоксальный ход мысли, с которым мы уже встречались в связи с Храмом: живой Бог наполняет небо и землю, но Он пожелал пребывать в одном определенном месте. И теперь это место уже не здание в Иерусалиме или где–то еще. Это — семья тех, кто принадлежит Мессии. Его семья свидетельствует о том, что Мессия стал верховным правителем мира, она составляет общину Царя. Но если это царственная община, то она одновременно и община священническая, на что указывают слова о священстве и Храме в конце главы 2 Послания к Ефесянам:

Западные христиане совершенно не задумываются об этом призвании. (Этому способствовало распространенное мнение о том, что Послание к Ефесянам написал не Павел, что ставило авторитетность данной книги под сомнение. И отчасти, как я полагаю, такое мнение появилось как оправдание того, что христиане отказались от столь головокружительного и требовательного призвания.) Или, если о нем не забывают, его стараются «приручить»: в таком случае мы начинаем говорить о церкви в самых возвышенных выражениях — предполагая, скажем, что на самом деле слово «церковь» указывает на грядущую эсхатологическую или «небесную» общину, — одновременно удаляясь в подгруппы и подподгруппы, в которых мы можем сохранить видимость дешевого «единства», на достижение которого можно не тратить усилий.

Но добродетель всегда дорого стоит и требует труда. Когда Павел призывает к единству (в главе 2 — к единству между иудеями и язычниками; в главе 4 — к единству всех христиан с их удивительным многообразием служений), он на самом деле призывает к добродетели. Вот стоящая перед вами цель, говорит он: «совершенное человечество», вырасти eis andra teleion, «в совершенного человека», «в меру возраста полноты Мессии». И есть труд, который ведет к этой цели. Это не происходит стихийно, но это происходит потому, что люди, которые могли бы вести себя как–то иначе, если бы полагались на себя, приняли сознательное и четкое решение «стараться» (4:3) развивать различные добродетели, которые совокупно ведут к такой зрелости. И Бог дает своей церкви множество различных служений не для того, чтобы растаскивать ее в разные стороны вслед за каждым новым человеком или инициативой, но чтобы «созидать тело Мессии», строить в нем богатое единство в многообразии. Каждый христианин без исключения должен строить эти добродетели; каждый христианин без исключения должен повиноваться своему особому, уникальному, неповторимому призванию. И это трудная задача.

Как и в случае «плода Духа», здесь приходится противодействовать мощным силам, которые сбивают нас с пути и направляют к ложным учениям, нечестности, хитрости (стих 14). Вот почему единство является добродетелью — общинной добродетелью, позволяющей самым разным членам тела во всем «возрастать в того, кто есть глава, Мессия». И конечно, как и в случае трех добродетелей и девятичастного плода Духа, ключ к единому телу — это любовь (стих 16). «Подражайте Богу, — призывает Павел в конце следующего отрывка, — как любимые дети подражают отцу». Это необычные, но очень сильные слова: Павел призывает слушателей не просто размышлять о Божьей любви, но посмотреть, как она действует, чтобы затем осуществлять это в своей жизни. «Живите в любви, — продолжает он, — как и Мессия возлюбил нас и предал Себя за нас в приношение и жертву Богу, в благоухание приятное» (5:1–2). Вот как выглядит «царственное священство» в нынешнем веке: это община, которая вместе усваивает уроки святости (4:17–5:20), а в то же время учится отражать характер и деяния Бога друг другу.

Логично, что христиане должны стремиться к общинным добродетелям, если важнейшая индивидуальная добродетель, как и самый первый плод Духа, — это любовь. Можно ли себе представить двух–трех христиан или две–три тысячи христиан, которые все учатся «любви» — в то же время оставаясь в своем герметично запечатанном мире частной духовности и приватной добродетели? Нет, это логическая нелепость. Христианские добродетели, в отличие от классических или кардинальных добродетелей школы Аристотеля, призваны порождать не великих одиноких героев, которые становятся политическими вождями и военачальниками, но цельные общины, отражающие жизнь жертвенной любви.

И это указывает нам на одну истину, о которой я мимоходом говорил в начале книги и которую сейчас стоит развернуть. Если христианская община действительно осваивает общинные добродетели, строящие многоликое единство, это само по себе имеет апологетическую ценность. Тогда она не просто удивляет («Смотрите–ка, эти христиане живут совсем не так, как все остальные!») и притягивает к себе («Надо же, этот образ жизни выглядит симпатично»), но делает нечто большее. Именно потому, что христианские добродетели обращены вверх, к Богу, сотворившему весь этот мир и создавшему людей по своему образу, и обращены вовне, к этому миру и живущим в нем людям, их невозможно хранить в частном пространстве закрытой общины. Христиане не должны отречься от великих этических традиций, развивавшихся на протяжении столетий языческими и нехристианскими мыслителями. Но они должны показать, что новое представление о добродетели, представление самого Иисуса Христа, вбирает в себя все, к чему стремились те традиции, и одновременно превосходит их.