Иному стихотворцу необходимо уединение, слияние с природой, полная тишина. Чтоб не слышать никого и ничего, кроме музы. Тогда вирши текут гладко, складно, словно песня.

А вот ему нужны были шум и гам. И непременно запах сивухи, лука и селедки. Иначе – беда. Иначе не выходило ничего, кроме хвалебных од в духе Михаилы Василича Ломоносова либо переводов. Тут да, тут нужен трезвый ум и безмолвие. А то напишешь что не так, навлечешь на себя гнев высокого адресата или насмешки ученых коллег. «Что ж это вы, любезный Иван Семенович? Ай-ай-ай, батенька, да как же можно было этак-то сей пассаж Горациев истолковать? Не о том пиит толкует». И прослывешь неучем, невеждой.

Те же потаенные вирши никак невозможно было сочинять в кабинетах. Душа рвалась на волю. Туда, где обитали герои его стихов.

Само собой, речи не могло быть, чтобы засесть в «лондонской» харчевне. Постная рожа господина Селуянова не будет способствовать мыслительному процессу. Нужно завалиться в какое-нибудь иное заведение.

Заодно и владыку Варсонофия навестить не мешает.

Пожаловаться вряд ли удастся. На кого он сошлется в своих подозрениях? На говорящего ворона? Смешно.

А вот просто напомнить о своем существовании, понюхать да присмотреться стоит. Глядишь, чего и прояснится.

Как повод для визита решил использовать привезенные из Белозерья рукописи. Дескать, после прискорбного происшествия с разгромом его комнаты неизвестными он не решается хранить у себя такие ценности. Пусть полежат до его отъезда в канцелярии преосвященного под присмотром. Чай, не откажут. Все-таки церковная собственность.

Вот только возникала проблема: до этого посещения идти в кабак или после? Негоже вроде как навеселе к владыке на подворье переться. Но душа горела, требовала своего. А голова без подогреву так вовсе работать отказывалась.

В любом случае, шкалик для храбрости пропустить никогда не лишне. Да закусить получше – ни один нос не унюхает. А ужо после можно и заветный полуштоф приговорить.

Решено.

Отраду шумного народа,

Красу дражайшия толпы

Воспой в крыльях и губнах, ода,

Внемлите, блохи, вши, клопы,

Рассейтесь ныне, мысли пьяны.

О! ты, что рюмки и стаканы,

Все плошки, бочки, ендовы

Великою объемлешь властью,

Даешь путь пьяницам ко щастью

Из буйной гонишь страх главы.

Кабак был не очень. Так себе. Даже дрянной.

Или это Ивану просто показалось от дурного настроения и заведение было самым что ни на есть обычным? Может, и так, да поди ж теперь разберись, когда на душе сделалось гадко.

А ведь всего-то и увидал, что двух собак, неспешно трусивших вслед за ним вдоль по улице. Эка невидаль – собаки. Но вот в чем загвоздка. Псы были рыжей масти. Точь-в-точь такие, как и на постоялом дворе Клопа. И до жути напоминали тех, что напали на его кибитку под Фарафонтовым монастырем.

Цыкнул на них, чтоб отвязались. Да где там. Ощерились, окаянные, и глазами посверкивают. И снова непривычно молчат, будто кто им языки урезал. Поднял со снегу палку, погрозил зверюгам, а потом и кинул. Не попал. Им же все едино. Бегут себе и бегут, не приближаясь вплотную, Но и не отставая.

Поэт и шастнул в первый попавшийся трактир.

Грязно, неуютно и не людно. Совсем не то, что ему было надобно.

Однако ж идти назад, на улицу, не хотелось. Так что пришлось довольствоваться синицей в жмене.

Уселся за дубовый стол у стены.

Тут же подлетел слуга и спросил, чего господин хороший изволит. Услышав, что всего-навсего косушку с соленым огурцом, паренек сделался скучным. Невелик навар будет. И все же поторопился принести испрошенное. Поставил перед посетителем и, отойдя шага на два, хмыкнул себе под нос. Не мужской заказ. Такому здоровому детине да какой-то шкалик. Полчарки – это ж на один, много на два глотка. Сей же фертик вертит рюмку в руке, нюхает, зачем-то на свет смотрит. Будто какое дорогое заморское вино пьет. Или кофей. Странный барин.

У Ивана же просто пропал аппетит на выпивку. Раз – и отрезало. Больше того, самый запах оковитой вызывал отвращение и тошноту. Он раз за разом подносил водку к устам и снова и снова ставил шкалик обратно на стол.

Надо бы чего порезче, чтоб прочистило, а не задурило ум.

Щелкнул перстами, подзывая полового.

– Нет ли квасу?

– Как не быть? – изобиделся малый. – Какого изволите?

– Мне бы остренького такого, смекаешь? Больно голову ломит…

– Клюквенный… – прищурив глаз, порылся в памяти юноша, – с хреном. В нос так и шибает. Не хуже какого венгерского.

– Давай!

Пригубив из немалой кружки напиток, Барков блаженно крякнул. Самое то. Стал жадно пить большими глотками, ощущая внезапный прилив сил и бодрости. Вот же чудодейное зелье! И кто его только придумал на радость людям?

На душе полегчало. Теперь можно и водочке уважение оказать.

Только взялся за стеклянную тонкую ножку рюмки, как кто-то загородил ему свет. Вот некстати!

Резко повернулся, чтобы дать нахалу отпор, да так и замер с открытым ртом.

У стола, переминаясь с ноги на ногу, угрюмыми черными стражами стояли Козьма с Дамианом. Ох, воронье поганое! Сами на рожон полезли.

Оно, конечно, куражу для не мешало бы пару чарок пропустить. А то с кружки квасу какой боевой пыл? Ну да ничего.

– Пойдем, выйдем, – кивнул головой на дверь Дамиан. – Поговорить надо.

Вот охальники! Вот рожи бесстыдные!

– Надо так надо! – полез из-за стола Иван.

Вина и пива покровитель,

К тебе стремится шум гудка,

Трактиров, кабаков правитель.

И ты, что борешься с носка,

Боец кулашной, и подьячий

Все купно с алчностью горячей,

Разбитой кулаками в пух;

К сей красной песне преклоните

И громкой похвале внемлите,

Что мой воображает дух.

– Ну-ка, робяты, бросьте свои цепки, – едва выйдя на порог, потребовал от монахов поэт. – Давайте по-честному, на кулаках.

Юноши переглянулись.

– Кому говорю? Наземь, живо! Не заставляйте меня обнажать оружие противу лиц духовного звания!

Иноческие посохи полетели на снег. Вслед за ними отправилась и Иванова шпага.

– Ух! – ажио заколотило петербуржца от лихой удали. – Держись, братие!

С разгону налетел на того паренька, что был к нему поближе, и пребольно стукнул его рукой по загривку. Противник, даром что хлипок на вид, на ногах устоял и ответил нападающему приличным ударом под дых.

– Хек! – крякнул Барков. – Силен, ворюга!