Какое-то время все молчат. Оскар смотрит прямо перед собой, как будто погрузившись в себя. Все это напоминает рождественский вечер. Бездомным следует проявлять осмотрительность в отношении тех, кто приглашает их к себе домой.

— А цена всего этого, мама? — спрашивает Тит.

— Никакой цены. Я хотела нормальной жизни. И она у меня была.

Мы молча едим. Потом Оскар кладет на стол фотографию.

Он показывает на трех человек.

— Я познакомился с ними в Гренландии. Датские военные работали с ними дважды. В первый раз, когда пытались скрыть, что американский бомбардировщик B-52 с ядерным оружием потерпел крушение у берегов Гренландии. Второй раз, когда во время очередного обострения Холодной войны по ошибке был сбит датский вертолет скорой помощи. «SecuriCom» нашел вертолет и удалил из тел погибших все следы того, что он был сбит. В семьдесят восьмом году Бота сменяет Форстера на посту премьер-министра. Для реализации своих планов он нанимает помощников, и, среди прочих, «SecuriCom». Меня снова привлекают к работе с фотодокументами, на этот раз для ООН, чтобы был аргумент в пользу ужесточения эмбарго. Позже я снова сталкиваюсь с ними, на этот раз они работают на КГБ, стряпают «мокрые дела», занимаются махинациями и заказными убийствами. И я опять встречаюсь с ними гораздо позже, в Казахстане, куда приезжаю в составе международной комиссии по оценке радиоактивности в природной среде после выпадения радиоактивных осадков из Чернобыля. Мы оказываемся в Алма-Ате. Все наши контакты внезапно куда-то исчезают. Оказывается, Ясир Арафат в городе. Чтобы добиться расположения первого в истории исламского государства, имеющего ядерное оружие. Мы смотрим его выступление перед парламентом. И в его свите я узнаю Графа. И Ясона Альтера.

Он снова разводит пальцы и смотрит на них.

Потом поднимается. Я провожаю его к двери. Ухожу, чтобы скрыться от Лабана и близнецов.

Ночь холодная, темная, пасмурная. Оскар ходит с тростью после того, как отказался от роллатора.

Я вышла без верхней одежды, он снимает свой дождевик и накидывает его мне на плечи. Мы останавливаемся.

— Сюзан. Можно тебя обнять?

Не скажу, что я этого не предполагала. И тем не менее это звучит неожиданно.

Нет ни одной женщины, которая хотя бы раз в жизни не переспала с мужчиной из жалости. Не стану утверждать, что со мной такого не случалось. И, может, не один раз. А почему бы и нет? Женской сексуальностью, если ее в избытке, вполне можно поделиться с нуждающимися.

Но в этом случае речь не идет только о жалости. Я вспоминаю о движениях его тела в холодной воде. О его женской нежности к растениям. О его лице, по которому ползают пчелы.

И тем не менее я не могу сказать ему «да». И он это понимает.

Но я беру его под руку. И провожаю до дверей его дома. Между нами возникает какая-то необъяснимая близость. В некотором смысле он — палач, а мы жертвы. Но в каком-то смысле все наоборот.

Когда я возвращаюсь, и близнецы, и Лабан уже спят. Я слышу их дыхание. Захожу в комнату Лабана и останавливаюсь у его кровати. Его дыхание одновременно глубокое и медленное, легкое, как у ребенка.

Меня накрывает темная волна гнева. Если бы можно было избавиться от вожделения, приняв какую-то таблетку или сделав операцию, что-то вроде лоботомии, и никогда больше не чувствовать влечения? Может быть, кто-то уже придумал такое лекарство? Я сбрасываю с себя одежду, откидываю в сторону его одеяло и ложусь на него. Он всегда просыпается очень медленно, как будто возвращается из каких-то дальних краев. Но эрекция опережает его, и как только она возникает, я сажусь на него верхом. Я двигаюсь, но совсем недолго, всего несколько секунд, пока головокружительная, туманная, неопределенная ярость не обретает форму и не достигает кульминации. Затем встаю и поднимаю с пола свою одежду.

— Спи дальше, — говорю я. — Мне просто нужно было воспользоваться твоим телом.

Он смотрит на меня широко раскрытыми глазами. Я ухожу к себе в комнату.

8

На следующий день Оскар выходит в поле со своим стулом, раскладывает его и садится рядом со мной.

— Я садовник.

Я не смотрю на него. Воспоминание о вчерашнем вечере все еще витает в воздухе.

— Был садовником до того, как попал в спецназ. Летом-осенью две тысячи девятого я был в Афганистане, в провинции Гильменд, в «Зеленом поясе», между Гиришком и Шуракианом. Меня отправили составлять карту посевов опиума. Нас было двое растениеводов и биолог, мы работали в полях, под охраной. Однажды на нас напали талибы. Они приехали на пикапах с тяжелыми 12,7-миллиметровыми пулеметами. Нескольких из них мы убили, а остальных оттеснили к дому у реки. Нас прикрывал бомбардировщик, но его сбили. Ночью я залез в тот дом и убил, ножом, восемь человек. Когда я снял с них платки, оказалось, что двое из них — женщины.

Пчелы жужжат. Трава зеленеет. Он смотрит на свои руки.

— Каждый раз, когда я приближаюсь к женщине, я вижу перед собой тех двух.

Я высаживаю последние растения. Это по-прежнему клубника, несколько сортов названы в честь женщин. Хеди Ламарр, королева Луиза, Жа Жа Габор.

— Вся эта война была ошибкой. Когда мы уходили, ситуация была хуже, чем когда мы пришли в две тысячи шестом. Центральное правительство в Кабуле было не в состоянии контролировать провинции. Талибан стал сильнее, торговля опиумом росла. Все противоречия обострились. Датские солдаты погибали напрасно. И за это так никто и не ответил.

Я ничего не отвечаю. Что я сделала такого, что все говорят со мной о войне?

— Погибло семь тысяч мирных афганцев. Внутри страны — сотни тысяч перемещенных. Убиты пятнадцать тысяч талибов. Восемь тысяч афганских полицейских и солдат. Около тысячи солдат НАТО. И все напрасно.

— Я не хочу больше ничего слышать, — перебиваю его я. — Найди другое место, чтобы выплакаться.

Я иду к зданию лаборатории. Он зовет меня. Я не оборачиваюсь. Он, прихрамывая, бредет за мной.

Я мою руки.

— Убивать тяжело, Сюзан. Тяжелее, чем ты думаешь. Даже крупных животных. Мало кто из охотников готов признать это. Многие не раз испытывали то, что называется «оленьей лихорадкой». Ты целишься в животное. И тут твое тело как будто начинает понимать, что через мгновение ты убьешь живое существо. И тело начинает протестовать, у него есть своя воля, тебя начинает бить дрожь. И со временем лучше не становится, наоборот, только хуже, и еще тяжелее, когда приходится