Спустя час, когда нашим частям удается уничтожить несколько вражеских танков и в конечном итоге отбросить русских на исходные позиции, мы осмеливаемся покинуть поле. Слава богу, мы живы, сумели уберечь себя от пулеметного огня противника.

Денек выдался кровавый, наше подразделение понесло тяжелые потери. Немало наших парней погибло в страшной рукопашной схватке с вражеской пехотой. Вот они лежат, с размозженными головами и вспоротыми животами. Многих в лепешку раздавило танковыми гусеницами. Во время нашего бегства через поле наш командир, тот самый лейтенант, о котором я уже упоминал, пропал без вести. Последний раз нашего нового командира видели в ту минуту, когда его почти настиг танк, — он пытался спастись бегством вместе с несколькими солдатами. Никто не знает, ранен он или погиб, или же, быть может, попал в руки к врагу. Хотя, судя по кровопролитию, русские не брали пленных. Слово «пропал без вести» вселяет в близких надежду, хотя те, кто на своей шкуре испытал войну в России, понимают: эта надежда не стоит и ломаного гроша. В русских накопилось столько ненависти, что любого, кто попадет к ним в руки, ждет смерть, и любая надежда тает, как снег на солнце.

И хотя мы не слишком хорошо знали нашего лейтенанта, мы переживаем его потерю. Пусть ему подчас не хватало опыта, зато у него было развито чувство долга, и он был во всех отношениях образцовый офицер. Фриц Хаманн потерял в этом бою своего помощника, а с ним и станок пулемета. Теперь у нас остался лишь один-единственный исправный пулемет — мой.

26 июля. Нам в качестве командира дали нового обер-лейтенанта. Под его начало переходит весь наш крошечный отряд и то, что осталось от седьмого эскадрона. Неприятель продолжает атаковать наши позиции у городка Воля Пелькинска. Потери у нас растут с каждым днем, причем не только ранеными, но и убитыми. В промежутках между боями нам сообщают, что наш новый командир убит. Ужасающая скорость, с какой гибнут люди, свидетельствует лишь об одном: стороны бьются не на жизнь, а на смерть. И с каждым днем положение становится лишь хуже и хуже, один командир сменяет другого. Из-за нескончаемого кровопролития у новобранцев нашего эскадрона все чаще и чаще сдают нервы. Бойцы сражаются лишь из чувства долга, который в них вбило начальство. Как только начинается бой, они идут вперед неохотно, стараются под любым предлогом остаться в укрытии.

Если во время боя у меня вдруг заканчиваются боеприпасы, можно глотку сорвать от крика, призывая подносчика, потому что он засел в каком-нибудь окопе и боится высунуть нос. В результате мы с Вариасом вынуждены сами сломя голову бежать в тыл за боеприпасами. Наши подносчики, некоторые из них — добровольцы, утверждают, что не слышат нас из-за грохота боя. Таким образом, мы дважды подставляем себя под пули, и результат не заставляет себя долго ждать. Мой товарищ Вариас ранен в плечо, и его отправляют в полевой лазарет.

Теперь, когда рядом со мной нет Вариаса, я чувствую себя в одиночестве. На меня накатывается уныние, и я с удовольствием забрался бы в первый попавшийся окоп. Однако я чувствую, что мой упавший боевой дух отрицательно сказывается на новобранцах, ведь в их глазах мы, старослужащие, — бесстрашные, закаленные в боях воины. Вот почему я должен хотя бы внешне притворяться, что я бравый солдат и мне все нипочем. Добиться этого впечатления мне помогает привычка и до некоторой, степени упрямство, которое овладевает мною в бою.

27 июля. Неприятель на севере форсировал реку Вислок и теперь рвется вперед. Мы пытаемся сдерживать его наступление между Ландсхутом и Рейхсхофом, но полного успеха не достигаем. Мой новый напарник — обер-ефрейтор Дорка, раньше он служил в седьмом эскадроне. Дорка, как и я, «старик». На никопольском плацдарме он получил ранение, однако, выписавшись из госпиталя, еще в Румынии вернулся в родную часть.

После дня тяжелых боев мы отступаем для отдыха в Рейхсхоф. Здесь происходит переформирование. Никто теперь точно не знает, в каком подразделении он служит. Остатки нашего эскадрона перетасованы в некое подобие боевой группы, которой командует штаб батальона, а в Инстербурге в наши поредевшие ряды вливается тонкий ручеек пополнения.

К моей великой радости, в их числе оказывается мой старый друг Вольдемар. Он окончил курсы младших офицеров и теперь носит положенные его новому рангу знаки отличия. Сначала его хотели отправить куда-то еще, но он добился перевода в свою старую часть и теперь будет командовать отрядом. Он искренне удивлен, что мы с Фрицем Хаманном все еще в боевом строю, однако не скрывает своей радости по этому поводу. Он говорит, что наш обер-лейтенант — наш Князь — якобы подал документы, чтобы нас обоих представили к самой высокой награде, однако после его гибели 5р/е55 не передал их дальше по инстанциям. Это он узнал от Репы, вместе с которым выздоравливал после ранения в одном лазарете. Нам ничего про это неизвестно, но, с другой стороны, стоит ли чему удивляться? Можно подумать, мы не знаем, как это часто бывает, когда постоянно зависишь от того, что думает о тебе начальство. Главное для нас совсем в другом — и Фриц в этом полностью со мной согласен — любой ценой остаться в живых в этой проклятой войне. До сих пор это нам удавалось, и думаю, что с божьей помощью так будет до самого ее окончания. Увы, это счастье обошло стороной нашего товарища Вольдемара.

28 июля. Вольдемара не узнать, так сильно изменился. Теперь у него на рукаве нашивка, на него возложена большая ответственность, и он должен личным примером вдохновлять на бой новобранцев. Чего он, однако, не делает. Он вечно нервничает и чего-то опасается. И хотя он пытается прятать этот свой страх от окружающих, меня не проведешь. И мне понятно, что с ним творится, — слишком долго мой друг отсутствовал на передовой и потому успел забыть, что такое война. И вот теперь он вынужден вновь привыкать к ней — привыкать к тому, что вокруг нас царит смерть, и вместе с тем не прятать голову в песок.

Как-то раз, когда мы с боем шли через лес, где окопался враг, Вольдемар куда-то пропал. В конечном итоге мы были вынуждены отступить по причине мощного ответного огня противника, и тогда я обнаружил моего товарища. Он прятался в том же самом укрытии, что и в начале нашей атаки. Размышляя над этим, прихожу к выводу, что у него было предчувствие насчет того, что вот-вот должно было случиться с ним.

Несколько дней спустя на местном спиртзаводе мы разжились несколькими бутылками шнапса и после боя осушили их до дна. Во время нашей попойки Вольдемар говорил какие-то странные вещи, которые я тогда принял за обыкновенные пьяные сентиментальные разглагольствования. Он много рассказывал о своем друге Фрице Кошински, который погиб, когда мы пытались удержать наши позиции на никопольском плацдарме. А еще он рассказывал нам про свою бабушку, что она умерла, но он якобы слышал звон погребальных колоколов, хотя ее уже давно нет в живых. Этот разговор вспомнился мне на следующий день утром, когда буквально на моих глазах Вольдемара скосила вражеская пулеметная очередь. Юный родственник нашего бывшего командира также отдал жизнь за фюрера, народ и отечество, как то принято писать в некрологах.

5 августа. В тот вечер нас сменил на позициях другой отряд, и остаток ночи мы провели в пути. Утром мы заняли пустующий дом на Щучинском плацдарме, и я весь день провел, отдыхая и набираясь сил. В Галиции на складах есть все, что только пожелает солдатская душа. Мы, можно сказать, катаемся как сыр в масле. Боеприпасов, которых раньше вечно не хватало, здесь хоть отбавляй, и мы затариваемся ими под самую завязку. Да, что там мы! Здесь есть чем разжиться даже отрядам, вооруженным противотанковыми ружьями, которые поражают танки с малого расстояния.