От скольких бед нас спасает ирония, и как тяжела судьба людей, прямо взирающих на вещи.

Ирония помогла немцам найти спасительный компромисс между жизнью и идеалом. Более того, она сделала этот компромисс веселым и симпатичным. Благодаря ей романтики по-прежнему воевали с буднями за сказку — но не очень, то есть находили и в буднях кое-что приятное; В результате германские писатели научились писать одновременно и сатиру на филистеров, и идиллию об этих самых филистерах. Причем так писать, что далеко не всегда просто отличить одно от другого.

Поэтому в немецкой литературе есть сказки, где действуют юристы, делопроизводители, таможенники. Прежде всего германские романтики были немцами. Поэтому они и не могли игнорировать свое великое одухотворенное мещанство. Они никогда не забывали о той самой роттенбургской черепице.

Немецкая ирония остроумно приспособила мещанство в дело создания несерьезного отношения к миру. И вот Германия, сквозь войны и фашизм, сумела протащить этот милый компромисс в свою странную литературу, в свои игрушечные города, а главное — в германский дух, связанный все-таки не с Гитлером, а с гофмановским щелкунчиком. С той вечной рождественской атмосферой, о которой так приятно вспоминать в слякоть. Трезвый дух бюргерской страны с насмешливой поэтичностью учит нас не только наслаждаться мещанским уютом, но и так воспарять в высшие сферы, чтобы не замечать, «где начинается небо и где кончается ирония».

* Кривая «романтическая дорога», связывающая Мюнхен с Вюрцбургом, — лучшее место для встречи со старой Германией, особенно если выходить на каждой остановке.

* В Роттенбурге есть пугающий экзотичностью единственный в мире музей пыточных инструментов — четыре этажа, наполненных виртуозными и хитроумными изобретениями. В простодушном Средневековье вместо теории и практики сыска строили универсальную систему наказания, что проще. Многие пыточные орудия красивы, и все выполнены с непонятным в этой ситуации изяществом. Зачем «испанскому сапогу» серебряная насечка? Чье эстетическое чувство она должна удовлетворять — палача или жертвы?

* Германия — страна лесов, как наша, скажем, Вологодщина, стой разницей, что для русского крестьянина лесная чаща была вековым врагом, а для немца — другом. Германия родилась в лесах, им поклонялась, ими оберегала свою свободу: римляне именно из-за непроходимости германской чащобы оставили в покое местные племена. Немцы и сегодня наслаждаются лесом. Они собирают грибы, охотятся и просто бродят по сосновым борам. Лес здесь не превратился в парк, он даже остался источником пищи. Правда, дорогой и изысканной. Именно поэтому в немецком ресторане вы можете заказать оленину с можжевельником и — в правильный сезон — получить на гарнир жареные лисички.

Слово «Америка» во всем мире порождает совершенно ложные образы, заимствованные из научно-фантастических романов времен индустриального энтузиазма. Лучше всего от этого заблуждения лечит поездка в северо-восточный угол Америки. Свойственный этому краю домашний уют в законченном, идеальном, законсервированном виде в Новую Англию привезли пилигримы из старой. С тех пор она не очень-то менялась. Стоит съехать с хайвея (большака) на маленькую дорогу, как вы окунетесь в скучноватый рай сельской жизни. Уют и должен быть вот таким — основательным, неспешным, изобилующим старинными вещами и традициями, в том числе — что объясняет мою личную привязанность — и традициями литературными.

Новая Англия так богата книжными реминисценциями, что любая поездка сюда превращается в паломничество. Видимо, здешняя почва благотворна не только для кленов и вязов, но и для литературы. Ведь и наши писатели, перебравшиеся в Америку, обосновались не в Техасе: Солженицын и Саша Соколов жили в Вермонте. У Бродского был дом в Массачусетсе, у Лосева — в Нью-Хэмпшире, у Алешковского — в Коннектикуте.

Наверное, дело в том, что Новая Англия — тамбур, что-то вроде предисловия к настоящей Америке. На Востоке Новый Свет уже достаточно старый, чтобы культура успела пустить корни. Не зря новое — кинематографическое — искусство расцвело на Западном берегу, в Голливуде, а старое писательское ремесло еще жмется поближе к Европе.

Новую Англию составляют шесть штатов: ученый Массачусетс, идиллический Вермонт, глухой Нью-Хэмпшир, дорогой Коннектикут, крохотный Род-Айленд и охотничий Мэн. Они отличаются друг от друга ровно настолько, чтобы поверхностное разнообразие элегантно подчеркивало то внутреннее сходство, которое определяется общим происхождением. Три экскурсии по Новой Англии познакомят нас с тремя обличиями — историческим, столичным и сельским. Сперва мы отправимся туда, где все это начиналось.

Первые колонисты, пассажиры корабля «Мэйфлауэр», впервые вступили на землю континента, именно здесь, у северной оконечности мыса Кейп-Код. Именно поэтому это самое знаменитое в истории Америки место.

Все, что они нашли на этом первом клочке Нового Света, были громадные дюны, суровое море, туманы, которые в жаркие дни здесь заменяют тень, и жалкую растительность, прозванную «травой бедных», потому что она растет даже там, где не выживает любая другая флора. Но все зависит от точки зрения: неплодородный песчаный берег оказался превосходным пляжем, бурное море пригодилось для того, чтобы кататься на досках в волнах прилива, а знаменитые дюны Кейп-Кода (Трескового мыса) стали неисчерпаемым источником романтических переживаний и излюбленным местом прогулок.

Сегодня все северная часть Кейп-Кода — а это километров пятьдесят побережья — заповедная пустыня с одним оазисом в виде города Провинстаун. Городок этот, заселенный экстравагантной смесью рыбаков, художников, писателей, артистов и сторонников однополой любви обоего пола, пожалуй, один из самых причудливых и обаятельных во всей Америке.

По сути, это всего-навсего рыбацкая деревушка с кривыми улочками — по ним если и ездят, то лишь на велосипедах. Провинстаун — это маленькие, посеревшие от ветра дома, окна которых всегда выходят на море, скромные ресторанчики, меню которых определяет сегодняшний улов, а главное — изобилие песка, норовящего превратить город в одну из тех дюн, которыми славен Кейп-Код. Генри Торо, знавший и любивший эти места, писал, что как-то здесь оставили неплотно закрытыми двери школы — после летних каникул оказалось, что здание забито песком до самой крыши.

Именно потому, что Провинстаун был забытой богом деревушкой, он стал элегантной, утонченной до декаданса артистической колонией, где отшельники от искусства отстроили себе роскошную башню из слоновой кости, впрочем, точнее, все же из песка, моря и относительного одиночества. Не зря именно в Провинстауне в начале нашего века родился настоящий американский театр — здесь, в старом амбаре, шли первые пьесы великого Юджина О’Нила.

Даже туристский бум, сделавший Провинстаун модным летним курортом, не смог стереть с облика этого городка изысканный богемный флер, который, в частности, выражается в соотношении книжных магазинов с «Макдоналдсами»: первых тут полдюжины, вторых нет вовсе.

Всякий раз, возвращаясь с Кейп-Кода, я ощущаю искреннюю благодарность к пилигримам с «Мэйфлауер» — за то, что они там не остались: благодаря этому благоразумному решению, провинстаунский пейзаж сохранился в первозданном виде до сегодняшнего дня.