Точно с неба свалились смершевцы, во всем новеньком, с автоматами. Они поставили на шоссе шлагбаум. Взяли под контроль безостановочное людское движение.

Их доставили, как мы узнали, на самолетах, несколько полков прямо из России. Они установили на всех дорогах в советской зоне оккупации так называемые контрольно-пропускные пункты (сокращенно КПП).

Как я заметил, их прежде всего интересовали возвращенцы с нашивкой «Ost».

Для проформы проверяли документы. У кого они тогда были? Проверяли, нет ли оружия. Ничего ни у кого не отбирали. Вежливо приглашали продолжать путь следования в машинах, которые постоянно стояли на обочине шоссе. Несколько офицеров, моих товарищей, спустились вниз и подошли к КПП.

«Куда вы везете людей?» — спросил кто-то из нас у старшего смершевца. Он спокойно ответил: «Мы ни от кого не скрываем. Американцы и англичане в своих зонах организуют лагеря для перемещенных лиц. Мы тоже занялись этим. Хотим помочь советским гражданам, угнанным в неволю, вернуться домой, на Родину».

То была правда, но не полная, о чем я расскажу позже. Очень скоро стало известно, что на огромной территории, занятой советскими войсками, буквально за несколько недель после окончания войны в советской оккупационной зоне в Германии было создано более ста так называемых фильтрационных лагерей. В них свозили тысячи мужчин и женщин, угнанных нацистами из оккупированных ими советских городов и сел на подневольный труд в Германию. Существовала сверхзадача, о которой тогда не говорили, но замысел ее стал понятен позже: не допустить массового бегства бывших советских людей на Запад.

Когда мы собирались покинуть шоссе, внезапно на наших глазах произошла сцена, о которой нельзя не рассказать. Смершевцы остановили мужчину и женщину. Они шли, держа друг друга за руки. Мужчина оказался французом лет тридцати, худым, невысоким, на голову ниже, чем его, крепко сбитая, спутница со следами былой красоты на лице. В их глазах, в которых несколько минут назад светились ослепительные огоньки, сразу же появился дикий испуг.

Ни француз, ни женщина с нашивкой на платье «Ost» не понимали, зачем их остановили, что происходит. В первые минуты француз настолько растерялся, что не смог подобрать несколько слов на русском языке, которые он знал. Потом стал отчаянно сопротивляться, не отпуская от себя женщину. Упал на колени. Обращался к богу:[71]

«Почему Всевышний оказался таким скупым на благодать?» Дал ему всего три дня счастья — быть вместе. Он говорил на французском, немецком, плакал, умолял. Но его не понимали, вернее, не желали понимать, скорее, посмеивались.

Их умело и быстро разъединили. Тогда, неожиданно для всех, француз пошел вслед за русской к машине. Его остановили и объяснили: «Ты — «West», а она — «East». Так что вам в разные стороны». Буквально потерянный, он постоял еще несколько минут, пока машины не скрылись за поворотом, а потом, пошатываясь, поплелся один в сторону Сливице. Он не мог понять, почему их разлучили, как ему одному жить дальше? Сможет ли он когда-нибудь разыскать любимую женщину? В молодости мы чаще видим лишь то, что рядом, и, к сожалению, редко задумываемся над тем, что скрывается за ним.

Всех нас взволновало увиденное. Кто-то предложил догнать француза. Когда мы встретились с Франсуа — так звали его, — вот что он рассказал. Познакомились они случайно. Он с группой французских военопленных работал в немецкой автомобильной мастерской, а Таня батрачила недалеко на ферме, у хозяина-немца. Однажды она поймала француза на хозяйском поле, когда он пытался поднять с земли пару засохших морковок. Могла, но не выдала. С тех пор на условленном месте она оставляла для него и его товарищей немного овощей. Чем бы для нее закончилась бы эта «благотворительная» деятельность — трудно представить. В идеальном случае хозяин прилично избил бы ее.

Свобода пришла неожиданно. Три дня они провели вместе в опустевшем хозяйском доме. Три самых счастливых дня в их жизни. Они мечтали о будущем. Франсуа рассказывал ей о Париже, о прелестной матери, которую он боготворил, но уже много лет не видел.

Таня не знала французского, он не владел ее родным языком. Объяснялись они в основном на немецком. А теперь они — свободные люди, и их сердца и чувства отныне принадлежат только им одним. Впрочем, в подобных случаях любовь не нуждается ни в каких грамматических правилах. Франсуа беспомощно, как ребенок, плакал. Он не успокоится, пока не найдет Таню, и обязательно напишет маршалу Сталину. Очень скоро маршал Сталин позаботится о нравственности своих подданных, издав закон, запрещающий вступать в брак с иностранными гражданами.

В те первые майские послевоенные дни 1945 года я размышлял примерно так: «Окончилась война. Наступил мир. С ним для всех нас, фронтовиков, кто чудом остался в живых, пришел конец страданиям, страху смерти, боязни за родных и близких. Все мы, вырвавшись из кровавого ада, должны стать братьями. Почему же маленький квадратик-нашивка на рубашке, придуманный злодеями для людей, переживших громадные физические и моральные страдания, должен разводить их в разные стороны? Лишать морального права свободного человеческого выбора, превращать вновь в рабов…» Наивные рассуждения, но дальше они тогда не шли.

Я вспомнил эту историю о «Ромео и Джульетте» в Судетах, когда тридцать лет спустя в Киеве увидел спектакль Валентина Зорина «Варшавская мелодия». Боевой советский офицер и польская девушка Ядвига (ее играла замечательная актриса Ада Роговцева) полюбили друг друга, но против закона не пошли.

Вскоре мы оказались в Германии, и меня, и товарищей моих захватили новые мысли, чувства и интересы.

* * *

Нередко российские граждане в разговорах и в печати в наши дни высказывают в адрес своих бывших союзников, и в первую очередь американцев, упреки за пренебрежение к общему празднику Победы.

Мне кажется, что эти упреки, особенно современной молодежи, безосновательны. Их можно скорее объяснить незнанием и непониманием американских традиций, отношением американцев к любым войнам.

Приведу несколько примечаний, объясняющих суть сказанного.

В Америке нет культа Второй мировой войны. 8 мая 1945 года и 3 сентября 1945 года — День Победы над Японией — проходят почти незамеченными. Эти победные дни не указаны в календаре. Почему?!

Один журналист справедливо сказал, что для молодежи это событие значит не больше, чем Троянская война. Как свидетельстуют дети фронтовиков, вернувшихся с войны, их отцы и деды ничего им не рассказывали. Американские психологи объясняют это так: «Наше общество с трудом принимает войны. Во время войны мы требуем от наших солдат поступков, не отвечающих нашим моральным нормам, и когда они возвращаются, то не хотят об этом говорить. Не хотят еще и потому, что воспоминания слишком мучительны; потому, что чувствуют — тот, кто там не был, не способен их понять».