Я горько расплакалась, спрятавшись у нее на груди. А бабушка заплакала вместе со мной.

— А знаешь, что? — я отстранилась от нее, хлюпая носом, — не буду больше никого любить. Вот Сашка за мной бегает, добивается меня, весь мозг проел. С ним и буду. И не важно, что мне на него начхать. Важно, что ему не всё равно.

— Мудро! — сказала бабушка. — Вопрос в том: выдержишь ли ты так?

— Выдержу! — твёрдо сказала я и легла в свою постель. — Ба, спать хочу, просто умираю! Я подремлю немного, а потом поговорим, ладно?

— Спи, моя девочка, — бабушка укрыла меня пушистым пледом и поцеловала в лоб. — А я пока пирожки с капусточкой испеку. Вот проснёшься ты и горяченькие поешь. А потом и полегчает. Пирожки — это лучшее лекарство.

Я проснулась в темноте и спросонья не поняла, который час. По квартире витал упоительный запах пирожков. И только сейчас я поняла, как проголодалась. Рот наполнился слюной. Я вскочила с постели и побежала на кухню.

— Как ты вовремя, — улыбнулась бабушка, доставая из духовки полный противень румяных пирожков. — Целый день проспала, бедная моя. Умаялась? Я сейчас чайку горяченького налью. Ты ешь пока.

Я схватила горячий пирожок и жадно откусила. И в этот момент раздался звонок в дверь.

— Это кто так поздно? На ночь глядя? — обеспокоенно спросила бабушка и перекрестилась. — Что-то в последнее время ночи лихие да неспокойные. Да и дни тоже. Спаси нас, господи!

— Сама открою, ба, — держа пирожок в руках, я прошла к входной двери. — Кто там?

— Рухама. Открывай, девочка.

Я распахнула дверь.

— И чего сидим дома? — с порога поинтересовалась она.

— А где мне еще быть? В генштабе? — огрызнулась я.

— У Стального, — пожала плечами она.

— Добрый вечер, — бабушка вышла на лестничную клетку. — Да вы проходите. У меня чай горячий, пирожки свежие.

— Благодарю вас, — улыбнулась Рухама. — К сожалению, некогда. Я вашу внучку украду на пару минут, — она схватила меня за руку и потащила по лестнице вниз.

Этажом ниже я разозлилась и вырвала свою руку из ее крепкого захвата.

— Рухама, не тащи меня, как куклу! Что тебе нужно? Не хочу я ничего слышать о Стальном. Пойдем к нам, я тебе чаю налью.

— Да наплевать мне на твой чай! — резко ответила она и схватила меня за плечи. — Не уступай! Ты ничего не знаешь! Ты не понимаешь мелкой и детской своей головёнкой, что этот человек для тебя сделал!

— В каком смысле? — растерялась я.

— В прямом, — ответила Рухама. — Это я тебя подложила под Аль-Ваффу. А Стальной не хотел. Он сопротивлялся до последней минуты. И ведь не допустил, чтобы тебя отправили к этому гаду. В первый раз в жизни он пошел против своих же принципов. Себя наизнанку вывернул и изломал. И даже слова тебе не сказал.

— Зачем ты всё это мне говоришь, Рухама? Что я тебе сделала? За что?

— Это не ты. Это моя бабская зависть. Хотела сделать больно Стальному за то, что он когда-то оттолкнул меня. А сделала больно только себе. Думала, что если ему будет плохо так, как мне когда-то, когда он меня выбросил из своей жизни, то меня отпустит. А стало только хуже. Ему хреново, а мне совсем невыносимо. Ты сейчас одевайся, девочка. Я тебя к нему отвезу. Сама. Пусть хоть кому-то в этой чёртовой жизни будет хорошо. Может, и мне тогда полегчает?

— Рухама, я ничего не хочу. Тебя не осуждаю и обиды не держу. Просто не нужны мне эти страсти, любови и прочее. И никому не нужно. Я ему не нужна, понимаешь?

— Вот дура ты малолетняя! Это Стальной тебя не отдал Аль-Ваффе. Я не знаю, как он это сделал, потому что он всё время был на виду. Ни на минуту не отлучался с приема итальянских партнёров. У него железное алиби. Но я точно знаю, что это он. Мое чутье никогда не подводит. И я такая не одна. В нашей профессии без чутья никак. Многие понимают и догадываются. Просто не могут доказать. И если Стальной поставил тебя выше работы, значит ты ему очень нужна.

— Да ничего ты не знаешь! — закричала я. — Он меня оттолкнул! Он меня тупо не хочет, понимаешь, Рухама?

Она отвернулась и прошептала:

— Ой, идиотка малолетняя!

Повернулась ко мне, снова схватила за плечи и начала трясти.

— Ты ничего не знаешь о его жизни. Он любил девушку по имени Яна. Он ею бредил. Ее убили из-за него. И всё, что осталось — это ее силуэт, очерченный мелом на асфальте. Мы все думали, что Стальной никогда не оживёт. Он винил себя и был прав. Из-за его оплошности она погибла. Но там, в Италии, я поняла, что он решил больше не повторять ту же ошибку. Поэтому Аль-Ваффа мертв. И даже если никто ничего не доказал, я всё равно знаю, что это Стальной уберег тебя и пожертвовал всем, что у него есть, чтобы этот подонок Аль-Ваффа к тебе не прикоснулся даже пальцем. Ты моложе, но намного мудрее меня, девочка. Но пойми раз и навсегда: важна только любовь — и больше ничего. Иначе останешься такой, как я, одинокой. Знаешь, как бывает страшно ночами от того, что рядом ни души? И только тени тех, кто когда-то обнимал и целовал, шепчутся по углам. Холодные тени, безмолвные. И слова некому сказать. Ты можешь завести собаку. Ты можешь завести кошку. Но они не спасут от этой страшной тишины. Там, где должен быть любимый мужчина, там пусто. Ничего! Насинг! Нада! И никакие деньги и заслуги этого не заменят. Потому что когда-то один раз в жизни ты испугалась и отступилась от своей любви. Одевайся! Иначе я тебя сейчас за волосы потащу вот так, как есть, в пижаме и тапочках. Не могу я на это всё смотреть. Не нужно клонировать таких, как я. Нас нужно отстреливать, как загнанных лошадей. Чтобы мы не мучились, — она устало опустилась на ступеньку.

— Не понимаю тебя, Рухама, — я села на лестницу рядом с ней. — Ты сначала меня готова была сожрать. А теперь сама к нему тащишь. Почему?

Она горько усмехнулась:

— Я думала, что если тебя не станет, он будет мой. Потому что устала пережидать его баб. Но я врала сама себе. Просто привыкла защищать всё своё. Столько лет отгоняла от него женщин! Сначала упустила Стального по дурости. Он ведь был в меня влюблен и хотел быть вместе. А я не поняла ничего