Когда чекисты ушли, он очень осторожно слез со скалы, хотя и повредил себе ногу и руку, и укрылся до прихода белых.

Как только стало рассветать, мы начали двигаться вперед. Сперва шли через парк, затем свернули и оказались на Александровской. Тут никого не было, но мы остановились и стали бесконечно кого-то или чего-то ожидать. За нашей спиной вдруг открылась стрельба, это где-то было в Дворцовом саду, там были кексгольмцы.

Я был страшно голоден и промерз. Время шло, и ничего у нас не случалось. Вдруг по направлению Липок разыгрался бой. Только потом узнали, что 3-й офицерский отряд с московцами и петербуржцами, поддержанные еще какими-то отдельными частями, перешли в наступление. Загремели орудия, чьи не знаю, и в то же самое время с Подола послышалась трескотня пулеметов и винтовок.

Вдруг вниз по Александровской покатил мимо нас броневик, и пять минут спустя – открытый автомобиль, в котором стоял очень красивый моложавый генерал в серой кубанке и светло-серой черкеске с белым бешметом.

– Кто это? – спросил я московца.

– Генерал Неледин, он бригадой командует.

Все было непонятно и удивительно. Сейчас же после этого мы пошли шеренгой по обе стороны Александровской на Царскую площадь и повернули на Крещатик. Тут летали пули, и впереди перебегали от дома к дому красные. Мы не отвечали на их огонь, а продолжали двигаться вперед. Дойдя до Бибиковского бульвара, мы вдруг оказались под перекрестным огнем, стреляли в нас и со стороны Бессарабки, и с Бибиковского бульвара. Тут мы засели. Вдруг из Бессарабки и посыпались красные. Теперь они оказались под перекрестным огнем и стали сдаваться. Скоро за ними появились 3-й офицерский и гвардейцы. Но большинство красных вытянулись и самое сильное сопротивление оказали на бульваре. Тут они цеплялись за каждую возможную позицию, оставляя ее, только когда мы ее обходили или выбивали штыками.

Я абсолютно не знаю, было у нас к тому времени центральное командование или все действовали сами по себе. Например, куда делся генерал Неледин в своем автомобиле и куда делся броневик. Почему у нас не было никакой артиллерии и даже пулеметных команд, тоже было непонятно.

К четырем часам мы были уже на Брест-Литовском шоссе. Перед нами была какая-то площадка и на той стороне, на углу, еврейское кладбище. Красные засели за стеной. Одна из наших частей пошла в обход.

Мы бросились в атаку через площадку, более как дивертисмент, и сразу же отошли. Во второй полуатаке вдруг что-то хватило меня в живот и сбило с ног. Было страшно больно. Я лежал лицом к мостовой и одним глазом видел отходящих наших. У меня в голове промелькнуло: неужели оставят меня тут?

Я решил лежать не двигаясь. Я заметил, что рука, которая была подо мной, в крови. Моя фуражка, которая каким-то образом очутилась в госпитале, хотя, когда меня ранили под Комаровкой, была в моем отдельном вьюке, теперь лежала на земле футах в шести. Пули визжали над головой. Неужели про меня забыли? Неужели думали, что я убит? Я боялся потерять сознание.

Мне показалось, что прошло по крайней мере час или два. Трескотня вдруг перестала. Я приподнял голову – никого не было. Я испугался, хотя должен признаться, что дрейфил все это время. Вдруг услышал голоса. Я приподнял голову, и сейчас же два человека подняли меня и положили на носилки на спину.

Было невероятно больно, и я подумал, что мне разорвало кишки. Увидел, что надо мной стоят два санитара с красно-крестными повязками на рукавах. Один из них расстегнул мне рейтузы и поднял рубаху. «Это ничего», – и понесли. Через минуту я был в автомобиле «Скорой помощи». Покатили куда-то.

Я не помню, как мы приехали, как меня перевязали. Пришел в себя в маленькой палате. Горели электрические лампы. Подошла очень красивая, стройная, молодая сестра.

– Вы что, Конного или Кавалергардского полка? Как вас зовут?

Я посмотрел на нее с удивлением:

– Почему вы знаете, что я одного из этих полков?

– Очень просто, – сказала она, засмеявшись. – По погонам. Мой брат – желтый кирасир.

– Где это я?

– В лавренской больнице. Вам посчастливилось, очень легкая рана.

Мне вдруг стало досадно.

– Отчего тогда так больно?

– Да потому, что пуля скользнула и порвала вам мускул.

Вот глупо, в голову ударило – не заметил, а тут поверхностная рана – и болит.

– Вы брата моего знаете? Доливо-Ковалевский[262].

– Знаю, – сказал я обиженным голосом.

Живот болел очень сильно, я мечтал заснуть. Наутро живот не болел уже, но ныл. Меня понесли на перевязку.

– Ну, это ерунда, через несколько дней сможете выписаться, – сказал доктор.

Действительно, через день и ныть перестало.

Сестра была очень мила. Часто приходила поговорить. Остальные в палате все были или наши, или гвардейцы. Я вдруг вспомнил нашу сестру милосердия. Я знал только, что ее звали Алла. Только я хотел спросить, где она, как в палату вошла моя тетка Стенбок. Она пришла навещать раненых и меня сперва не узнала. Последний раз я ее видел в Петербурге, когда мне было 12 лет. Она обрадовалась, когда я к ней обратился. Стала расспрашивать про своих племянников, сын ее, Иван Стенбок[263], в полку нашем тогда не был.

Я ей рассказал про Аллу и попросил узнать, где она. Позже вышла какая-то сестра и говорит:

– Вы спрашивали про сестру Погорельскую? Она здесь. Она большевичка, она в отдельной палате.

– Она совсем не большевичка, она к нам перешла.

– Не знаю, мы нашли документы на ней, она с красными была.

– Так это ничего не значит.

– Ну, это нас не касается. Как выздоровеет, мы ее передадим военным, они там разберутся.

Это мне очень не понравилось. На следующий день я встал и пошел искать Аллу. Нашел комнату и постучал. Никто не откликнулся. Я тихо открыл дверь. Она лежала, натянув одеяло на голову.

Я подошел и сказал тихо:

– Алла, вы спите?

Она стянула одеяло и посмотрела на меня испуганно, как видно, не узнала.

– Я Николай Волков, я вас перевязывал, когда вас ранили.

Она тогда вспомнила, уставилась на меня, но не сказала ни слова.

– Как вы себя чувствуете?

– А вы почему тут?

– Меня ранили.

– Зачем вы ко мне пришли?

– Да я хотел узнать, как вы.

– Да вы для меня ничего сделать не можете.

– Я не знаю.

Слезы показались на ее глазах. Мне стало ее жалко.

– Простите, но отчего вы так беспокоитесь?

Она ничего не ответила.

– Пожалуйста, не плачьте.

– Они говорят, что я большевичка.

– Так это ерунда.

– Они