Кризис способствовал росту значимости всех религиозные конфессий. Как только окончились боевые действия, как только появилась возможность свободно вздохнуть, хотя бы ненадолго, и немного свободного времени, люди повалили обратно в церкви, чтобы поблагодарить Господа и святых покровителей. Питирим Сорокин отмечал “величайшее возрождение в духовной жизни России. Пока другие здания ветшали, церкви восстанавливались”. В 1921 году православная Пасха совпала с социалистическим Первомаем: “На демонстрацию Коммунистической партии пришло только несколько тысяч человек, но религиозное шествие, которое состоялось на следующий день, собрало около 300 тысяч участников. Процессия была такой многочисленной и впечатляющей, что сами коммунисты вынуждены были снять шапки в знак уважения”[373]. Готье вполне разделял его чувства. “Пасха победила 1 мая”, – записал он в дневнике 7 мая[374]. Но для большевизма это было совершенно неприемлемо. Гражданская война разрушила государство, оставив лишь тень от прежнего, царского государственного устройства. Пришло время сжечь его иконы и, возможно, создать на их месте пусть не новую религию, но новое мировоззрение.

В любую другую эпоху директива относительно святого XIII века могла оскорбить, испугать или даже вызывать ироническую улыбку, но в описываемое нами время уже не оставалось ничего, что способно было шокировать население, и еще меньше того, что вызывало смех. Комиссариат юстиции Союза коммун Северной области заявил о том, что мумифицированные останки таят в себе угрозу советской власти[375]. Но это не единственная угроза новому режиму, и по большей части опасность исходит от живых, а не от мертвых. Директива комиссариата изобилует внутренними противоречиями и подвохами. Наркомат юстиции призвал проявить тактичность (“гарантировать соблюдение известного такта по отношению к религиозным чувствам сторонников православной религии”) и не расстраивать верующих. Однако сам он в последние месяцы едва ли руководствовался в своих действиях в первую очередь соображениями такта. Его увещеваниям было бы проще следовать, если бы каждую ночь во дворе так называемого Большого дома и возле Смольного не расстреливали тысячи людей и если бы прекратили арестовывать священников и монахов и выгонять монахинь на улицу. Да и сама по себе задача нарушала все представления о такте. Невозможно тактично ворваться в монастырь и захватить в нем святая святых. Вскрывая гроб, невозможно не потревожить мертвых. Даже медицинская часть этой истории – научное исследование трупа – святотатство. Не говоря уже о реальных страхах: а что, если тела святых и впрямь обладают сверхъестественными свойствами? А что, если на тех, кто осмелится вскрыть раку, падет проклятие? Городской совет подошьет директиву к делу, но в течение почти двух лет не предпримет никаких дальнейших шагов в этом отношении.

На дворе 1919 год. Петроград закован в лед. К западу от города лежит замерзший Финский залив. К востоку на десять тысяч километров простираются леса и степи, все еще покрытые толщами снега. Сам Петроград превратился в ледяной город. Его дворцы украшены фестонами льда, тысячами ледяных сталактитов. Лед скрывает от глаз изысканные архитектурные элементы фасадов: лепнина, карнизы и капители колонн скованы льдом. Под снежными заносами погребены великолепные мраморные ступени, каменные львы и балюстрады. На створчатых окнах и дверях, ведущих на кованые балконы, выросли ледяные узоры в виде пальм и лилий, делающих зимний свет более тусклым, а очертания нового мира, простирающегося за любым окном, в котором еще сохранились стекла, смутными и неясными. Лишь в редких окнах к тому времени оставались стекла. А во многих не было даже рам, потому что дерево хорошо горит, и замерзающим людям проще выломать небольшую оконную раму, чем вырубать паркет. Жители города хорошо усвоили эти премудрости: они научились ставить на пальто заплатки из старых занавесок, обменивать серебряные часы на соль, держать рот на замке. Тысячи петроградцев покинули город. На Невском проспекте больше нет толп и привычного оживления.

Возможно, жителями города даже на руку, что Петроград перестал быть столицей. Так проще оставить некоторые распоряжения центра без внимания и выстроить собственные приоритеты. Прошел уже год с тех пор, как большевики перевезли центральный аппарат новой власти в Москву. Главой Петроградского совета рабочих и солдатских депутатов был оставлен Григорий Зиновьев, один из самых высокомерных политиков, когда-либо входивших в Белый зал Смольного института, где теперь уже не проводят балов. Многих рядовых сотрудников органов новой власти перевели в Москву. Кабинеты, в которых прежде обитало пять тысяч служащих, секретарей, заведующих, копировальщиц, инспекторов и посыльных, опустели. Горделивые здания наполовину заброшены, в слепых окнах самых больших залов и галерей чернеет пустота. Однако в помещениях поменьше и коридорах еще теплится жизнь: здесь, как пчелы в улье, теснятся сотрудники низовых инстанций – работники муниципалитета, мужчины и женщины, отвечающие за уличное освещение и водостоки и уже приступившие к налаживанию бытовой жизни в городе. Чиновники старого режима работают бок о бок с представителями режима нового, ревностные конторские служащие и обносившиеся бухгалтеры трудятся рядом с бывшими сварщиками, этими получившими повышение бенефициантами пролетарской советской демократии. Они с трудом находят общий язык. Однако поиски общего языка и перекладывание пустых бумажек, написанных на советском новоязе, – задача менее трудная, чем обдумывание той работы, которая им всем предстоит.

Кампанию в отношении почитаемых останков святых инициировали безбожные фанатики идеологического фронта. Даже в самые мрачные годы Гражданской войны эти люди осознают, что религия представляет собой опаснейшую угрозу идеям большевизма, мощнейший оплот старого мира. В их терминологии религия – это троянский конь реакции, монархизма и общественной инертности. В отчаянии люди обращаются к молитвам, больше им не на что уповать. В некоторых регионах коммунисты сами устремились в церковь – кризис сделал людей более суеверными[376]. Повсеместно ходят слухи о чудесах, люди верят в чудотворные иконы, предзнаменования, божественные знаки. Даже ученые вроде Готье готовы поддаться всеобщей убежденности. “Сегодня случилось чудо, – пишет он в мае 1918-го. – Никольские ворота были задрапированы красным, причем завешена была и икона, уже разрушенная в октябрьские дни. Вдруг сегодня красная завеса начала распадаться и открыла икону; ткань разлезалась сама собою по волокнам, точно ее облили какой-нибудь кислотой; собралась толпа, гудевшая о чуде, молебен, стрельба в воздух, в результате, чтоб разогнать толпу”[377].