Женщина с ужасом смотрела на ломкую синюю емкость, заполненную стреляющими пузырьками.

Все то же самое! — проносилось в голове. — Колесо, Карел и даже стаканчик! В ту ночь мы именно из таких пили коньяк. Я схожу с ума? Или — все повторяется?

— Нет! — Зоя тряхнула головой и оттолкнула руку с шипящей влагой.

Вода выплеснулась на черную лаково блестящую торпеду и обиженно зашипела.

— Что-то не так? — снова встревожился Карелин. — Вам опять плохо?

— Н-нет. Простите. — Зоя попыталась взять себя в руки. — Мне воду с газом нельзя.

— А! — Спутник облегченно выдохнул. — Сейчас принесут другую.

— Не надо. — Зоя выпрямила спину, напрягла колени, унимая дрожь. — Поехали.

Неуверенно, словно ожидая, что женщина передумает или ей снова может понадобиться помощь, Карелин тронул автомобиль, пару раз искоса взглянув на Зою. Закружились за окнами огни «Ладушек», предупредительно подскочил шлагбаум, открывая выезд со стоянки, и машина понеслась в ночь, жадно заглатывая слепящим ртом сладкую синюю майскую темень. На дороге позади оставался оранжевый осенний след, будто время, перемолов весну и проскочив лето, метило стремительный путь красными кленовыми брызгами.

— Как вы, Рита? — решился, наконец, спросить Карелин. — Вам лучше? Может, музыку включить? Какую вы любите? Или радио?

— Как хотите, — пожала плечами Зоя.

Ей было все равно. Музыка — не музыка, радио — не радио. Скорей бы домой. К Рите. Закрыть дверь на все замки, включить ночник, забраться под плед на диван. И никого не видеть, ничего не слышать… До утра. Пережить эту ночь. А потом… А потом? А потом они уедут на море. На две недели. И забудут все. И будет белый пароход, и теплый песок, и волны у самого носа. И ни одного знакомого лица! Они уже решили, что будут до изнеможения плавать и отсыпаться. За все эти полгода, за всю жизнь. Ритуля еще сказала, что они там будут флиртовать направо и налево. И задурят головы всем окрестным мужикам.

Зоя улыбнулась. Представить себя кокетничающей и раздаривающей многообещающие взгляды она не могла, но и с подругой спорить не стала. К чему? Пока так выходило, что та во всем оказывалась права.

— Рита, вы меня не слушаете? — тронул ее за локоть Карелин. — Ну вот, а я вас повеселить хотел…

— Да? — Зоя виновато пожала плечами. — Задумалась. Извините.

— Ну так вот, выхожу из офиса, а машина, как крокодил подраненный, на двух лапах! И колеса так конкретно взрезаны, на совесть! Я, честно говоря, оторопел. Чтоб вот так, в центре города, средь бела дня…

Снопы света за лобовым стеклом вдруг переплелись, скучились, образовав остроносую бесконечную воронку, и Зоя втянулась в нее, перестав понимать и ночь, и время года, и, собственно, живет она еще или уже нет. Когда в глазах чуточку прояснилось, и воронка немного ослабила свое стремительное завихрение, в ушах, сквозь горячие удары частого молотка, образовался далекий голос:

— Я потом зашел с цветами, отблагодарить хотел, но там уже вместо этой милой дамы какая-то девица сидела. Жалко. Потом директор вышел, хлыщ такой самодовольный. Через губу со мной разговаривал. Жутко неприятный тип. Я ему ту женщину описал, спросил, как найти. А он вдруг позеленел, по́том покрылся. Не было, говорит, тут у нас таких никогда. Старых вешалок не держим. И этой мартышке молоденькой так высокомерно заявляет: проводите посетителя, он, наверное, дверью ошибся. Странная ситуация. Я так ничего и не понял. А ведь та женщина вряд ли догадывается, как она мне помогла. Если без дураков, то просто жизнь мне спасла…

— Жизнь спасла? — Зоя с трудом выплывала из влажной густой жары.

— Конечно, меня тогда, как оказалось, убить готовились. Машина — пробным камнем была. Если б не эта тетенька, меня мой дружок за мои бы деньги и замочил.

— Замочил? — Зоя плохо понимала, о чем речь, да и не хотела, по правде сказать. Сознание толчками выплевывало на поверхность давние картины, страшные, грубые, упрятанные так далеко, так глубоко, что уже и почти забытые. Они и дремали там, в дальних чуланах головы, изредка ворочаясь и покалывая, словно крошки нечаянного мусора, набившиеся в туфлю. И вот сейчас эта ночь все так недужно взвихрила, вынесла их из тайников, и теперь этот мелкий надоедливый мусор кружился в салоне автомобиля, прямо перед глазами, забивая нос, мешая видеть и дышать.

— Ну да, — спокойно ответил Карелин. — Обычное дело. Ты сдуру даешь кому-то деньги. Человек к ним привыкает, как к своим, отдавать неохота, значит, надо просто устранить помеху. Быстро и эффективно. Но я тогда своих партнеров сильно огорчил. Во-первых, тем, что остался жить, а во-вторых, тем, что забрал из их оборота свои деньги. Они и сдулись.

— Сдулись?

— Ну да. Быковать легко. Но бизнес не только кулаков, но и мозгов требует. А с мозгами у этих ребят — напряженка.

На зеркале лобового стекла ясно нарисовался длинноглазый, за ним маячили накачанные «близнецы» с тусклыми пуговицами вместо глаз. Зоя дернулась, отгоняя видение.

— Так что, если б я вдруг сейчас ту даму встретил, в ножки бы поклонился. Крестной мамой назвал.

— Она такая старая? — замирая от новой волны страха, спросила женщина.

— Да, честно говоря, толком не помню. Таких ярких, как вы, Маргарита, мало, единицы. А та — такая никакая. Но не молодая. Это точно. Знаете, типичная бухгалтерша. На голове какая-то нелепая заколка торчала и вроде очки. Больше ничего не припоминается.

— Очков не было, — едва слышно запротестовала Зоя.

— Что? — не расслышал Карелин.

— Говорю, жалко, что ее не было, когда вы пришли.

— Жалко, — кивнул мужчина. — Может, встретимся когда, отблагодарю.

— Так вы ж ее не узнаете…

— А она? Может, она меня узнает?

— Ну да. Подойдет и скажет: здравствуйте, я та самая…

— Типа того, — засмеялся спутник. — Ну вот и город. Куда нам теперь?

* * *

— Так… куда нам теперь? — Рыбаков, пошатываясь, вывалился из офиса на темную улицу. — «Майбах»! Да имел я твой «майбах» со всех сторон! Щас! Разбежался! Платежку подписывать! Вот тебе! — Он лихо выдвинул вперед руку с неверно сжатым кукишем, пошатнулся, увлекаемый собственным движением, и грузно рухнул боком в поблескивающую лужу, намытую недавним дождем. — Не знаете вы Рыбакова! Узнаете! — угрожающе бормотал он, пытаясь подняться из скользкой грязи.

Локоть, на который он старался опереться, все время подламывался. Чересчур самостоятельное колено съезжало обратно в лужу. Наконец, ему удалось присесть, а затем и встать. Он стянул с шеи светлое шелковое кашне, тщательно и, как ему казалось, насухо вытер сначала ботинки, затем — брюки, потом повозил мокрым шарфом по боковине куртки, растушевывая черные пятна по всей замшевой поверхности, и, полностью удовлетворенный собственной аккуратностью, лихо водрузил кашне на положенное место, элегантно обернув вокруг шеи.