Стороннему антропологу может показаться странным этот культ молчаливых, забавных и немного нервных знаков рукой, которые делают участники генеральных ассамблей. Распространение жестов в толпе может выражать растущее разочарование в вербальной коммуникации и риторике. Знаки рукой считаются эффективным способом коммуникации, на который интересно смотреть и в котором приятно участвовать. Вот мы собрались, и мы не собираемся снова выслушивать старые аргументы. Значение имеет постоянный поток долгих, не прерывающихся процедур. Ознакомившись с телесным социальным языком, легко заметить, что этот НКО-жаргон, который перенимают группы единомышленников и который берегут натренированные посредники, на самом деле не отличается от других процессов принятия решений. Несмотря на то, что эта форма прямой демократии требует много времени, она считается крайне эффективной и идеально подходящей для множества (multitude), у которого на самом деле времени в обрез, так как движение может распасться в любой момент – и в итоге распадается. Мы достигаем согласия и все вместе ложимся на дно и исчезаем. Жмем руки, делаем уточнения, решаем процедурный вопрос – и даем прямой ответ, соглашаясь или не соглашаясь. Все способствуют тому, чтобы «в ходе дебатов с большим количеством участников все различия во мнениях принимались во внимание» [307]. Проверка температуры по палате, призванная осветить очевидный коллективный консенсус, якобы позволяет избегать голосования и появления группировок, способных расколоть движение на четкое большинство и меньшинство [308].

Когда речь идет о новых формах политики, то, чтобы преодолеть идущее из 1990-х противопоставление реального и виртуального, надо отвергнуть как продолжающуюся цифровую тревогу, так и романтизацию офлайна. Мы можем «перерезать электронный поводок», но стоит помнить, что на корпоративном наречии это означает «предоставить отдых сотрудникам», в чем нет ничего революционного. Полевая работа вместе с группами единомышленников и агитация – это не результат ностальгического желания воссоединиться со слишком человеческим Другим. Как говорил житель Салоников Тео, «борьба с фашизмом означает, что ты выбираешься в свой район, знакомишься с соседями, вовлекаешь их в организацию и на малом уровне борешься за их и свои права. Именно так поначалу и создаются социальные отношения. И иногда это подразумевает самозащиту от фашистов» [309]. Именно в этом заключается задача, и сетевое участие в данном случае вторично.

Внимание! Враг не дремлет! Если движению уже дан старт, то люди сами вскоре смогут различать нетворкинг как безопасную P2P-коммуникацию и более рассеянные способы создания «публичного заговора» с помощью интернета и социальных медиа. Лучше не обсуждать стратегию и планы прямого действия онлайн. В постсноуденовскую эпоху в риторике социальных движений вопросы безопасности пока не особо поднимаются, хотя многие уже продвигают шифрование как важный элемент электронной координации будущих действий. Однако моральная дилемма о том, надо ли движениям и активистам использовать Facebook и Twitter или альтернативные платформы, не является самой важной частью проблемы. Сетевое общество как техно-социальная данность оказывается непосредственно связано с политической реальностью, в центре которой находится индивидуализированное Я. Партийный левоцентризм не является по умолчанию единственной верной стратегией. В наши дни роли представителя и «лидера» не просто так являются проблематичными. Причина кроется не в какой-то запоздавшей победе исторического анархизма или непрекращающемся активизме кучки анархистов в масках. Децентрированная логика сети зарождается в медиа и глубоко проникает в культуру в целом, таким образом трансформируя отношения власти внутри движений. Если мы хотим вернуть движениям вертикальную модель, то придется прибегнуть к внутреннему насилию. Такая социологическая реальность является основной причиной, по которой необходимо и далее развивать концепт организованных сетей, или оргнетов: проблему организации («что делать?») больше нельзя рассматривать вне сетевого априори.

Социальные движения сегодня сталкиваются с двумя ключевыми проблемами: фундаментальной нехваткой времени, необходимого для реализации полного потенциала события, и отсутствием навыков самоорганизации для выполнения собственных решений. В конечном счете, оба эти аспекта тесно переплетены. Теоретически, если бы движения были более организованными, то у них было бы больше шансов выстоять после неудач и возродиться. Из-за того, что сегодня в ходу относительно единичные организационные формы, организованные сети не могут соединить медленную политику и способность в нужный момент ускорить политическое действие, тем самым «уплотнив» политическое Событие. С другой стороны, оргнеты могут оказаться частью долгосрочной стратегии по улучшению форм самоорганизации. Движения должны думать о долгосрочной перспективе и начинать строить собственную инфраструктуру (потому что никто за них это делать не будет).

В своей книге 2013 года «Translating Anarchy: The Anarchism of Occupy Wall Street» Марк Брей обсуждает идею тактического разнообразия, которую можно с удобством применить и к активистскому использованию мейнстримовых и альтернативных социальных медиа. Брей касается этого вопроса в контексте продолжающихся дебатов на тему того, что предпочтительней: ненасильственная или агрессивная тактика (например, уничтожение частной собственности). В сборнике «Unlike Us Reader» можно найти эссе Тицианы Террановы и Джона Донована о том, как используя социальные медиа, движение Оккупай Лос-Анджелес постоянно переключалось между обеими позициями и соответствующими культурами пользования [310]. Несмотря на множество страниц, растраченных на идентитарное самолюбование, книга «Translating Anarchy» дает полезную внутреннюю картину того, как функционировало движение Оккупай вместе с его механизмами принятия решений, ориентированными на достижение консенсуса. Однако когда дело касается критической оценки медиа, то книга оказывается на удивление блеклой – и это при том, что анархист Марк Брей беседовал с сотнями журналистов, будучи участником медиагруппы, работавшей с движением как в ходе протестов в Зукотти-парке, так и после них.

Полезную инсайдерскую картину можно также обнаружить в книге «Revolution in the Age of Social Media» Линды Эрреры, в котором она дает детальный отчет тех событий, которые привели к революции в Египте 25 января 2011 года. Она пишет о том, как в пиковый момент у Facebook-страницы «We Are All Khaled Said» было 390 тысяч лайков и 9 миллионов ежедневных посещений. Не отрицая влияния этой страницы, Эррера, однако, отвергает идею Facebook-революции, которая с тех пор циркулирует в западных медиа, заявляя, что «нет ничего нового или удивительного в том факте, что социальные движения используют доступные медиа для максимального охвата населения. Называя эти выступления «цифровыми» или «Facebook-революциями» мы в лучшем случае неправильно их интерпретируем, а в худшем – недооцениваем» [311]. Правда, она при этом все же объясняет, как страница в Facebook действительно поспособствовала революции 25 января: «Страница не была причиной революции, а молодые пользователи интернета – единственными ее участниками; однако сложно представить себе это событие без, в первую очередь, революции в Тунисе, но также и без изменившейся политической культуры, ментальности и сетевого поведения живущей онлайн египетской молодежи»