Кровавое благополучие калечило свеев и гётов хуже черного мора. Юнцы стали считать зазорным вообще прикасаться к земле или к промысловому сручью.[198]На дворах бонде всю работу делали фольки. Мена на невольников упала так низко, что иногда троих пленных отдавали за свинью. Прибить работника за нерадивый труд стало едва ли не делом чести. И в то же время многие землепашцы разорялись: кому нужны плоды скудной северной земли, когда, что ни год, драккары и кнорры шёрёвернов привозят из-за моря белые хлебы и красное вино, тучных свиней и красивые одежды? Золота и серебра, дивных тканей и утвари на Бирке было столько, что двор конунга мерк перед лицом этого холодного, насквозь каменного острова.

И только чудо удерживало новоявленных викингов от походов на восток. Впрочем, Волькша довольно быстро нашел этому объяснение: из уст в уста передавались былицы о том, что Хрольф-мореход десять лет едва сводил концы с концами, промышляя разбоем на востоке, а стоило ему оборотиться лицом на запад, как золото само потекло в руки к Гастингу, Непобедимому Гастингу и его выученику Бьёрну, которого все чаще называли Железный Бок. Седые скальды не забывали помянуть в своих песнях и Стейна Кнутнева. Вот только, воспевая его подвиги, белобородые превратили Кнутнева в могучего и не знающего пощады великана, ни дать, ни взять Большой Рун с двумя валунами вместо кулаков.

Бредя сквозь кровавое варяжское затмение, взирая на бесконечный и безумный обряд их алчности, Волькша и правда мог бы превратиться в нелюдя от боли за творимое зло. И так уже вся многочисленная Хрольфова русь сторонилась его. И пусть гребцы и хольды делали это из почтения, из нежелания досаждать Великому Трувору, живому воплощению Одина, его одиночество было порой самым жестоким испытанием. Олькша, конечно, пытался время от времени растормошить своего соплеменника, но Рыжий Лют за эти годы превратился в варяга до мозга костей. Рыжий громила жил бесконечными походами, он бредил битвами, он упивался сечей не меньше, чем захваченным вином или женщинами, взятыми силой. Так что венедская речь промеж ними звучала все реже и реже, а разговоры становились все короче и короче. И все дальше и дальше уходил Волкан в диковатую пустошь своего одиночества.

Потому-то всегда, стоило только шёрёвернскому тингу возгласить конец очередного похода, Стейн Кнутнев требовал, чтобы его отвезли на Бирку. Первые годы Хрольф пытался уговаривать Варга, стыдить за привязанность к одной юбке, но потом смирился и беспрекословно делал все, как просил его хольд из хольдов, его посланец Удачи, его Тюр, его Один.

И только поднявшись в горницу своего дома, обняв свою горячо любимую супругу, вкусив меда ее уст и сливочной неги ее тела, Волькша начинал оттаивать. Иногда от боли, с которой сердце Годиновича возвращалось из ледяного плена судьбы Великого Воина обратно к человеческой жизни, по ночам его глаза сочились холодными и пресными слезами. И тогда Эрна привлекала его голову себе на грудь и долго гладила по волосам, после чего принималась потешать его смешными былицами о проказах детей, которых за эти годы у Кнутнева родилось еще трое: близнецы Готтин, в честь Годины, и Зильберт, в честь отца Эрны, и младшая дочь Урсула, названная в память Эрниной матери. Все Волькшины карапузы, коих он любил до беспамятства, были шустры и башковиты с пеленок, так что сказок про их проделки было хоть отбавляй. Сначала Годинович внимал рассказам жены молча, затем начинал улыбаться и подхихикивать, и вот уже горячие и соленые слезы счастья катились по обветренным щекам невольника своей стези…

За эти годы Годинович неоднократно спрашивал жену, не нужны ли ей фольки для домашней работы. И каждый раз получал один и тот же ответ:

– Не надо. И даже не говори мне об этом! Варг, возлюбленный мой супруг и господин, ты уж позволь мне холить этот дом самой. Я хочу, чтобы все, что делается в твоем доме, делалось моими руками и ничьими больше. У тебя ведь нет ни поля, ни лавки, ни промысла, так что все, чем я могу показать тебе свою любовь, – это содержать в заботе и порядке твой дом и твоих детей. Поверь мне, если я не буду работать по дому или же не стану приглядывать за детьми, то я от стыда и тоски не смогу спать, есть и стану тощая, как сушеная рыба. Разве ты этого хочешь?

Услыхав слово «господин», которое много лет назад в устах Эрны так ранило его душу, Волькша хмурился, но тут же понимал, что теперь оно звучит иначе.

– К тому же, – игриво продолжала ругийка. – если в доме появится посторонний, я не смогу ласкать тебя так же жарко, как теперь.

Волкан расплывался в широкой сладостной улыбке, вспоминая их страстные ночи любви, и напрочь выбрасывал из головы всякие мысли о фольках. На кривые усмешки жителей Бирки, которые считали Стейна Кнутнева скаредом, каких мало, раз уж он жадничает завести в доме даже старую сумьскую невольницу, ему было наплевать. А бабские пересуды о том, что ругийка вертит Каменным Кулаком, как пестом в ступе, и не дозволяет ему взять фольку, дабы он не вздумал семенить невольницу поперед жены, Волкан пресекал одним тяжелым взглядом своих волчьих глаз, от которого даже Хрольфова Фриггита прикусывала язык.

Из-за этих ли взглядов, из-за того ли непонятного свеям счастья, коим светились лица Варга и Эрны, когда их видели вместе, но только прочие жители Бирки чурались венеда и при встрече, опуская глаза долу, точно забитые фольки, спешили с ним разминуться.

А Годинович был только рад, что шёрёверны, зимующие в родных краях, не зовут его скоротать долгий вечер за чаркой крепкого франкского вина или скоттландского эля. Эрна тоже не страдала от того, что жены викингов не пылали желанием заговаривать с ней о подарках и драгоценных безделушках, которые их лихие мужья привозили им из дальних походов.

Так и жила семья Кнутнева точно на глухой лесной засеке.

Посему, когда однажды в начале весны в дверь их дома постучали, Варг поднял на жену озадаченный взгляд, а та лишь удивленно пожала плечами.

Когда Волькша распахнул двери, то озадачился еще больше. Возле его дома на ноздреватом снегу топталось двенадцать дружинников в рысьих накидках поверх кольчуг. С тех пор как сыновья Лодброка вышли из-под руки Гастинга, люди конунга наведывались на Бирку даже реже, чем ратари уппландского Ларса. А тут вдруг сразу десяток латников во главе с хольдом, а с ними еще и придворный думец. Годинович бросил быстрый взгляд туда, где стоял заветный короб с Родной Землей, – за прошедшие годы он разучился верить варягам и от посланников господина Сигтуны ожидал всего, чего угодно.

– Позови-ка нам того, кого шёрёверны называют Стейном Кнутневым, – повелел десятник.

– Зачем он вам? – ответил Волькша тем же неприветливым голосом, которым Хрольф когда-то говорил с посланником Синеуса Ларса.

– Не твоего ума дело, фольк. Зови сюда своего господина и знай свое место! – рявкнул дворянин Лодброка.

Варг поднял на него глаза, полные ненависти.

Что заносчивые хохендорфские старшины,[199]что спесивые люди свейского конунга, никто из них не мог даже ненароком взять в разумение, что неказистый венед и Каменный Кулак, сказочный Человек-гора, убивающий одним ударом, это один и тот же человек, о чем порой он и сам жалеет. Если Волкан сумеет добраться до короба с Родной Землей, этим недоумкам несдобровать, несмотря на все их мечи и копья. Конечно, это затейница Макошь наделяет его руку такой чудовищной силой, но именно варяги, с их неуемной жадностью, превратили Годиновича в чудище, в полубога, в Стейна Кнутнева!