Между тем заседания третейского суда продолжали идти своим чередом, хотя дело не двигалось вперед; приводились законы, которые не имели ничего общего с процессом и в которых я тоже ничего не понимал. Я изображал из себя собаку того вертельщика, которая, пробежав десять миль, остается все на одном и том же месте. Ермолов позволил себе однажды утром высказать свое соболезнование по поводу того, что я, будучи так молод и не опытен, решаюсь спорить с ним, день и ночь не расстающимся с законами, ибо этот несчастный состоял членом комиссии о сочинении проекта нового уложения. «Не знаю, — ответил я ему, — может быть, вы и спите на законах, но это довольно безразлично для суда, признающего только законы совести; мне во всяком случае ясно то, что вы хотите меня усыпить, но этого я никогда не допущу».

Противная сторона хотела выиграть время. Я как бы для того, чтобы обеспечить себе порт на случай будущих ураганов, добился назначения на место посланника в Неаполь, и мои противники рассчитывали на какой-нибудь случай, чтобы вынудить меня поскорее уехать, предоставив князя Любомирского и его детей их произволу. Заметив это намерение и желая воспользоваться им против моих врагов, я испросил шестинедельный отпуск, якобы для поездки в Москву и устройства там своих домашних дел. Это неожиданное решение произвело величайшую сенсацию при Дворе и в обществе. Подумали, что я раскаялся и отказываюсь от дальнейшего влияния на этот своеобразный процесс, а поэтому сейчас же дали мне просимый отпуск, и я уехал в Москву.

То, что я предвидел, случилось. Как только я приехал в Москву, я получил официальное извещение о состоявшемся мнимом решении суда; я говорю «мнимом», ибо оно без моего согласия не могло считаться законным. Добродушный Ржевский храбро стал на сторону сильнейших, и князь Любомирский был осужден к потери своих четырех миллионов; казалось, таким образом, что все кончено, наследники торжествуют, и императрица, освободившись от всякого беспокойства по этому поводу, посмотрела на меня, как на ветреного глупца. Но это именно был момент, когда я мог развить всю свою находчивость. Я в тот же день отослал суду обратно его решение, ограничиваясь припиской, что я еще не умер и явлюсь ко дню окончания разрешенного мне Ее Императорским Величеством отпуска. Тем временем я приступил к составлению особого мнения по этому делу. Для его решения достаточно было немного честности. Моя записка состояла из двух столбцов, с одной стороны — из подлинного текста на французском языке, снабженного моею подписью, а с другой — из перевода на русский язык, который я не подписал, опасаясь, что противники, не имея возможности оспорить мое мнение по существу, могли бы придраться к букве. Помня это, я выехал обратно в Петербург.

Час спустя по выходе из коляски, я отправил пакет к председателю с записочкой, в которой было сказано, что так как суд постановил решение без меня, то я считаю себя в праве разъяснить дело без него и что, в виду равнодушного отношения суда к истинному смыслу своей задачи, я предпочитаю передать мое особое мнение, являющееся окончательным, непосредственно в руки его председателя. Двор тогда находился в Царском Селе. Ее Императорское Величество встретила меня с той снисходительной добротой, которую сила так охотно оказывает разоблаченной посредственности; Зубов — с зубоскальством, говорящим много, но не объясняющим ничего; его приближенные — с видом укоризны и недовольства, остальные же царедворцы — как люди довольные тем, что совершена непоправимая ошибка. Но приближался момент катастрофы. На другой день, утром, императрица принимала в аудиенции некоторых лиц, прибывших из С.-Петербурга. Не будучи любопытен в мелочах, я лишь впоследствии узнал подробности. Когда мы собрались к обеду, я видел на лицах графини Браницкой и графа Самойлова выражение торжества и радости, которое меня удивило.

Императрица появилась со всеми признаками плохо подавленного гнева, с красным лицом и хриплым голосом и села за стол, не сказав ни слова лицам, мимо которых она проходила. По праву моей должности. Я сидел напротив нее и заметил, что она нарочно старалась не глядеть на меня. Я хотел выяснить это обстоятельство и по старой привычке начал разговор, но она промолчала и лишь покраснела. Я стал догадываться о причинах такого поведения, когда ко мне подошел курьер и сказал мне на ухо, что, по окончании обеда, меня ждет в своих покоях фельдмаршал граф Салтыков. Я полагал, что он, как всегда, после Совета вернулся к себе на дачу, и это отклонение от его привычек и приглашение от такого высокопоставленного лица, у которого я вообще не бывал и который, под предлогом, что я отвлек от него графа Зубова, делал вид, что меня ненавидит, — предвещали мне нечто необыкновенное и недоброе. Как только императрица удалилась во внутренние покои, я отправился к фельдмаршалу и застал его в крайнем смущении, вероятно, по причине моей репутации, — как человека очень откровенного.

Он стал извиняться в причиняемом мне беспокойстве, сделал вид, что прочитывает важные письма, которых он в действительности вовсе не читал, поднимал от времени до времени, как это было его привычкой, нижнюю часть своего костюма, постоянно сползавшую, и, наконец, собрав достаточную долю самоуверенности и присутствия духа, сказал мне своим обычным лукавым голосом:

— На меня нашей августейшей государыней возложено относительно вас, дорогой граф. Ужасное поручение!

— И какое именно, Ваше Сиятельство? — спросил я его.

Новые извинения с его стороны, затем уверения в его уважении и дружбе ко мне и выражения искреннего соболезнования по поводу обычной неосторожности молодых людей, губящих себя преувеличением добродетельных чувств, — наконец, все возможное, чтобы привести в отчаяние человека, желающего поскорее узнать свою участь.

— Будьте так любезны, Ваше Сиятельство, объяснить мне подробнее, в чем заключается мое несчастие!

— Итак, знайте, если вы желаете поскорее узнать вашу судьбу! Знайте, что Ее Императорское Величество поручила мне сказать вам, что, будучи даже членом Конвента в Париже или в Варшаве, вы не осмелились бы представить такую назойливую записку, как та, которую вы послали третейскому суду, но что она сумеет вас поставить в должные рамки уважения и долга.

— И это все, Ваше Сиятельство?

— Увы, дорогой граф, это мне, ввиду моей симпатии к вам, уже кажется слишком много!

— Позвольте, Ваше Сиятельство, поблагодарить вас за ту деликатность и вежливость, которые вы соблаговолили вложить в исполнение данного вам поручения! — И я хотел откланяться.

— Оставайтесь, мне приказано также передать ответ, который вам угодно будет.

— У меня на это лишь один ответ, но я думаю, что он теперь неуместен.

— Ничего, вы можете мне довериться.

— Так будьте же столь добры, Ваше Сиятельство, передать императрице, что мое непоколебимое почтение и безграничное поклонение Ее Величеству заставляют меня думать, что она не дала себе труда прочесть мою записку.

— Но, граф, как же так? — воскликнул фельдмаршал.

— Я не могу вам ответить ничего другого, — прибавил я и, пользуясь удивлением старого царедворца, быстро вышел.