Тобиас отпускает мою руку и открывает дверь. Начинает выть пожарная сирена, но мы бежим дальше. Я хватаю ртом воздух. Плевать. Только бы выбраться, только бы кончился этот кошмар. У меня начинает темнеть в глазах, по краям, я хватаю Тобиаса за руку и держусь покрепче, позволяя ему тащить меня вниз по лестнице.

Ступени заканчиваются, и я открываю глаза. Тобиас собирается открыть выходную дверь, но я удерживаю его.

– Надо… перевести… дыхание…

Он ждет. Я наклоняюсь, упершись руками в колени. Плечо все еще болит. Я хмурюсь, глядя на него.

– Давай, надо уматывать отсюда, – настойчиво говорит он.

У меня сердце уходит в пятки. Я гляжу ему в глаза. Темно-синие, со светлой полоской на радужке правого.

Беру его за подбородок и притягиваю к себе. Медленно целую и отодвигаюсь, вздыхая.

– Нам не выбраться. Это – симуляция.

Он подымает меня на ноги, дергая за правую руку. Настоящий Тобиас никогда бы не забыл о раненом плече.

– Что? – мрачно спрашивает он. – Неужели ты думаешь, я бы не понял, где нахожусь?

– Ты и есть симуляция, – говорю я. Повышаю голос. – Могли бы придумать и получше, Джанин.

Теперь мне надо проснуться. Я знаю как. Уже проделывала все это в моем пейзаже страха, когда разбила стеклянный бак, прикоснувшись к нему ладонью. Когда заставила появиться пистолет в траве, чтобы стрелять по птицам. Я достаю нож из кармана – нож, которого мгновение назад там не было. Делаю мою ногу твердой, как алмаз.

С силой бью ножом в ногу, и лезвие гнется.

Просыпаюсь со слезами на глазах, слыша отчаянный вопль Джанин.

– Что это? – спрашивает она, выхватывая пистолет из руки Питера и приставляя к моей голове. Мое тело холодеет и деревенеет. Она не застрелит меня. Я проблема, которую она не смогла решить.

– Что заставило тебя понять? Скажи мне, или я убью тебя.

Я медленно встаю со стула, прижимаясь к холодному стволу пистолета.

– Думаешь, я доложу тебе? – произношу я. – Считаешь, я поверю, что ты убьешь меня, не найдя ответа на вопрос?

– Ты – дура. Предполагаешь, это касается лишь тебя и твоего ненормального мозга? Ошибаешься. Все – для того, чтобы избавить город от тех людей, которые хотят ввергнуть его в ад!

Собрав остатки сил, я бросаюсь на Джанин, впиваясь ногтями ей в кожу как можно глубже. Она орет во весь голос, и ярость пронзает меня насквозь. Я молочу ее по лицу кулаками.

Меня обхватывают чьи-то руки и оттаскивают от Джанин. В бок ударяет кулак. Я издаю стон, но рвусь вперед. Питер держит меня.

– Ничто – ни боль, ни сыворотка правды, ни симуляции – не заставит меня говорить. У меня есть иммунитет.

Я вижу полосы от ногтей у нее на щеках, на горле и сбоку, из них начинает сочиться кровь. Она смотрит на меня, зажав нос ладонью, с растрепанными волосами, ее свободная рука дрожит.

– Ты проиграла. Ты не можешь меня контролировать! – кричу я громко, до боли в горле. Перестаю сопротивляться и откидываюсь на грудь Питеру. – Ты никогда не сможешь мной управлять!

Я смеюсь, безумно и безжалостно. Наслаждаюсь гримасой ее лица, ненавистью в ее глазах. Она – словно машина. Холодная, без эмоций, завернутая на логике. И я сокрушила ее.

Я сломала ее.

Оказавшись в коридоре, я перестаю рваться к Джанин. Болит бок, там, куда ударил Питер. Но это не идет ни в какое сравнение с радостью победы.

Питер отводит меня обратно в камеру, не проронив ни слова. Я долго стою посередине, глядя на объектив в верхнем левом углу. Кто следит за мной? Предатель-лихач, охраняя, или эрудит, изучая?

Когда жар спадает, а бок перестает болеть, я ложусь.

Как только я закрываю глаза, то вижу родителей. Когда мне было лет одиннадцать, я остановилась у дверей их комнаты и увидела, как они вместе заправляют постель. Отец улыбался матери, они натягивали простыни и разглаживали их, с идеальной синхронностью. По его взгляду я поняла, что он ставит ее выше себя.

Не было никакого эгоизма или бестактности в том, чтобы наслаждаться ее добротой, для него и для всех нас. Наверное, такая любовь возможна только в Альтруизме.

Мой отец, родившийся в Эрудиции, возмужавший в Альтруизме. Он часто испытывал трудности с соблюдением распорядка избранной им фракции, как и я. Но он старался, и безошибочно отличал истинную самоотверженность.

Я прижимаю к груди подушку и утыкаюсь в нее лицом. Я не плачу, просто страдаю.

Печаль не так тяжела, как вина, но она больше забирает тебя в себя.

– Сухарь.

Я мгновенно просыпаюсь. Мои руки все еще держат подушку. На матрасе, там, где лежало мое лицо, – мокрое пятно. Я сажусь, протирая глаза пальцами.

Брови Питера, которые обычно приподняты посередине, сейчас нахмурены.

– Что случилось?

Что бы там ни было, вряд ли хорошее.

– Твоя казнь назначена на завтра, на восемь утра.

– Казнь? Но она… еще не разработала подходящую симуляцию, наверное…

– Она сказала, что будет продолжать эксперименты на Тобиасе вместо тебя, – отвечает он.

– Ох, – только и могу сказать я.

Вцепляюсь в матрас и начинаю раскачиваться взад-вперед. Завтра моя жизнь окончится. Возможно, Тобиас проживет подольше и спасется, когда в бой пойдут бесфракционники. Лихачи выберут нового лидера. Все, что после меня останется, уладят с легкостью.

Я киваю. Родных нет, серьезных дел нет, невелика потеря.

– Я хотела бы простить тебя, знаешь, – говорю я. – За то, что ты пытался убить меня во время инициации. Наверное, надо тебя простить.

Некоторое время мы оба молчим. Я не знаю, зачем я так сказала. Может, потому, что сегодня последний вечер моей жизни и надо вести себя честно. Я буду правдивой, самоотверженной и храброй. Настоящий дивергент.

– Я тебя об этом и не просил, – он разворачивается. В дверях останавливается и оборачивается.

– Сейчас 9:24, – говорит он.

Сказать мне время – мелкое предательство своего долга. Храбрость, хотя не особо выдающаяся. Я впервые вижу, что Питер ведет себя, как настоящий лихач.

Я умру завтра. Прошло много времени с тех пор, когда я была хоть в чем-то уверена – так что это, в своем роде, благо. Сегодня вечером не случится ничего. Завтра я узнаю, что происходит, когда кончается жизнь. А Джанин так и не поймет, как управлять дивергентами.

Я начинаю плакать и просто прижимаю подушку к груди, не пытаясь сдерживаться. Я реву отчаянно, как маленький ребенок, пока лицо не становится горячим и я не чувствую тошноту. Я могу прикидываться храброй, но не хочу.