Помнится, когда Екатерина росла в доме своего дядюшкиГригория Федоровича Долгорукого, бывшего тогда посланником в Варшаве, тетушка,дама светская и изощренная, муштровала ее построже, чем капрал муштрует своихновобранцев. Именно княгиня Аглая Самсоновна приучила Екатерину к железнойвыдержке, обучила так владеть своим лицом, что, вонзись в ее тело все теполсотни булавок, на которых держался ее бальный наряд, да что — проткни еенасквозь вязальной спицею, — не перестанет мило улыбаться собеседнику...Ох, как сейчас пригодились ей тетушкины уроки!..

— Чего пристали к девке? — добродушно проворчалотец. — Когда у нас Катька ела за двоих? Это у тебя, Ленка, щеки скоро поплечам расползутся.

Сестра, которая и впрямь выглядела с самого детства так,словно была поперек себя шире, надулась, как мышь на крупу, кидая мстительныевзгляды теперь на отца, но тому они были — что об стенку горох.

Братья вернулись к еде. Выражение беспокойства вмиг сошло слица Прасковьи Юрьевны. И чуть не впервые княжна Екатерина подумала: какоесчастье, что матушка свято придерживается старинного узаконения, по которомумуж — всему голова. Если не тревожился князь, значит, его княгине следовалобыть спокойной, пусть бы даже крыша начала валиться на голову!

Она бросила на отца признательный взгляд исподлобья — и в тоже мгновение несчастный творог застрял у нее поперек, горла.

Какое выражение мелькнуло на его лице! Отец обо всемзнает... нет, догадывается! Что же теперь делать, как же быть? Да зародись унего одно подозрение, он с дочери глаз не спустит. А ведь Екатерине смертельнонужно ухитриться встретиться с Миллесимо, поведать ему, в какое положение онипопали. Нет, в «положение» всегда попадает дама. А мужчина волен войти в ееположение — или нет. Проще говоря, признать своим ребенка, которого онсделал, — или высоко вскинуть брови с выражением крайнего недоумения:«Красавица моя, но при чем тут я?!»

Нет, Альфред не станет отрекаться от ребенка — он будеттолько счастлив признать его, будет в восторге, когда весь свет убедится, что Екатеринапринадлежит ему, что теперь он непременно должен жениться на ней, чтобы спастиее доброе имя! Да и ей ничего другого не остается делать, кроме как выйти занего, распростившись со всеми теми тщеславными надеждами, которые разрослись,распустились, расцвели в душе.

Екатерина с трудом подавила тяжелый вздох. Ну что ж, несудьба им сбыться, не судьба ей сделаться государыней. Ладно, винить некого,кроме себя и своей страстности. Как-нибудь она сумеет смириться с участью, носумеет ли смириться отец? Екатерина-то надеялась просто исчезнуть из дому — ивсе, безвозвратно кануть в неизвестность вместе с Миллесимо, а теперь, по всемувидно, не миновать стать объясняться с разъяренным отцом.

Она с трепетом ждала окончания завтрака. Думала, он окликнетее, оставит в столовой для беседы, однако тот вышел первым, и Екатеринапрошмыгнула в свою комнату, лелея надежду, что злобный, все насквозьпроницающий взор отца ей померещился.

Ничуть не бывало!

Стоило только дух перевести, как дверь распахнулась — и напороге возник князь Алексей Григорьевич.

«Да ведь он все равно ничего знать наверняка неможет! — мелькнула спасительная мысль. — Только подозревает, а каксможет свои подозрения проверить? Он же не повивальная бабка! Мне надо толькопокрепче держаться, запираться что есть силы, возмутиться его подозрениями. Акак он поверит моим словам и успокоится — бежать, бежать к Альфреду!»

Мало помогли трезвые размышления, и крепости духа хватилоненадолго. Чуть только Екатерина подняла испуганные, блуждающие глаза на белоеот ярости лицо Алексея Григорьевича, как руки у нее похолодели, в ушахзастучало, взор заволокло туманом, и она, тихо ахнув, повалилась на ковер вглубоком обмороке.

Очнулась через несколько мгновений от того, что холодныеструйки неприятно ползли по щекам и шее. Потребовалось время, чтобы понять: оналежит на полу, отец не дал себе труда даже на кровать дочку перенести. Водичкойпобрызгал ледяной, вот и вся забота о ней. А голос у него — голос еще холоднее,чем эта студеная вода:

— Очухалась, вижу? Полно притворяться, реснички вондрожат. Открывай, открывай свои бесстыжие гляделки да посмотри на отца, колихватит смелости, блудня поганая!

Екатерина с трудом села, упираясь в пол дрожащими руками.Да... плохи дела. Если раньше еще могла как-то отовраться: живот-де пучит, пищине принимает, оттого и бледна за завтраком, то теперь надежды на отговорки нет.Вот так бухнуться перед отцом без памяти — все равно что самой себе клеймопоставить: грешна, мол, батюшка!

— Батюшка, — выдохнула с мольбой, вперяя в него отчаянныйвзгляд, — прости, ради Христа! Ну прости ты меня, свою дочь неразумную!Отдай, пока не поздно, за Миллесимо, да и делу конец! А хочешь, вели на конюшнеплетьми до смерти засечь — я вся в твоей воле.

— Что ж ты делаешь, Катька? — спросил Алексей Григорьевичбез злости, с тихим, надрывным отчаянием, как никогда не говорил сдочерью. — Я головой об эту стенку ради кого бьюсь? Ради себя, что ли? Дамне что, я — старик, моя жизнь уже прошла! Ради вас, детей! А вы у меня — чтоты, что Ванька — и безмозглые, и бессердечные. Да я зубы сгрыз, руки по локотьстер, покуда смел с пути эту паскудину Елисаветку, да любовника ейного, СашкуБутурлина, да Сережку Голицына заслал за границу, а этого грубияна СашкуНарышкина — в его деревню. Вот он, государь, в ваших теперь руках, берите еготепленького, жрите его со сметанкой, а хотите — с маслицем. А вы что делаете?!Ванька только и знает, что отца чихвостит по всем углам, с иностранцами егообсуждает почем зря, словно чужого. Вот хоть бы с Братиславом из-за этого поганогографчика эва как стакнулся!

Услышав имя влиятельного родственника Миллесимо, Екатеринанасторожилась, села прямее. Отец словно и не заметил, что силы к нейвозвращаются, — продолжал причитать:

— А ты тоже хороша! При такой красоте, при воспитании иноземном,при уме своем могла бы ох какую жар-птицу за хвост ухватить! Нет, разменялазлато на медяки. Дивлюсь я тебе, в кого такая неразумная уродилась? Думал, моядочь, а по всему видно теперь, что мамкина. Девка-дура — она и есть дура-девка,что тут еще скажешь?

— Что вы про господина Братислава молвить изволили,батюшка? — с трудом шевеля онемевшими губами. — Из-за кого брат Иванс ним стакнулся? Из-за какого графчика?

— Как это — из-за какого? — остро глянул на неекнязь Алексей Григорьевич. — Да из-за этого твоего... рыжего-пегого, нидна ему ни покрышки!

У Елизаветы перехватило дыхание. Рыжим, а иногда пегим отецс насмешкой называл Миллесимо — с тех пор, как твердо положил себе разлучить сним дочь.