Синтетически звучащий женский голос сказал, что вызываемый абонент в этот момент говорит по телефону или недоступен по каким-то другим причинам и предложил мне оставить сообщение в ящике его голосовой почты. Пип!

Вот ещё. Какие телефонные разговоры мог вести мой зять в такое время суток? Может, это означало, что он как раз пытается со своей стороны дозвониться до меня? Вот уж об этом мы никак не договаривались, и у меня мурашки пробежали по спине при мысли о телефоне, который звонит у меня в кармане, когда я ночью крадусь по чужому дому, но в теперешнем состоянии от него можно было ожидать чего угодно. При случае я должен провести с ним серьёзную беседу, чтобы он понял, что можно, а чего нельзя.

Поскольку я не знал, насколько терпеливо меня будет выслушивать этот ящик голосовой почты, я выкрикнул на плёнку Гансу-Улофу лишь самые существенные факты: что я проспал, что я на пути к Сёдертелье и как раз проезжаю Фитья и чтобы он не делал ничего необдуманного. Затем я прервал связь и положил включённый телефон рядом с собой – на случай, если он мне перезвонит. Я понятия не имел, когда он услышит моё сообщение. Из инструкции к телефону мне припомнилось, что его аппарат должен посигналить ему, что в ящик пришло сообщение.

На дороге местами был гололёд, мела позёмка в свете фар, и тем не менее, я мчался, как безумный. Никакого звонка. Дозваниваться ещё раз у меня не хватало терпения; это казалось мне потерей времени. Вот уже и Салем, уже и Сёдертелье обозначен на щите как один из ближайших пунктов, наконец-то. Дело нескольких минут. Уж столько-то Ганс-Улоф потерпит. Вот уже и табличка на въезде в местечко. Я с трудом заставил себя сбросить скорость, пересёк тихий центр и свернул на улицу, ведущую в сторону Фэстергард.

Но уже издали я заметил, что тут что-то не так. Синий свет мигалок виден в ночи далеко, а тут, среди деревьев и домов, этих мигалок было видимо-невидимо.

Я остановился, вышел из машины и двинулся пешком навстречу тому, что ощущалось, как катастрофа. Было так холодно, что через несколько шагов моя головная боль вернулась. Но я отметил её лишь краем сознания; мои мысли лихорадочно крутились вокруг вопроса: что, чёрт возьми, произошло? Даже если он не получил моё сообщение, даже если он больше не мог выдержать от нетерпения, он должен был всё-таки исходить из того, что я уже в здании и все, что он предпримет, подвергнет опасности как меня, так и Кристину.

И что он мог предпринять? Пистолет я у него забрал – я непроизвольно нашарил его, чтобы удостовериться в этом. Что же у него оставалось из вспомогательных средств? Мне ничего не приходило в голову, тем более с этой глухой пульсирующей болью в лобной и носовых пазухах, такой сильной, что на глазах выступали слёзы.

Я остановился на безопасном расстоянии, укрывшись за живой изгородью, и стал наблюдать за происходящим. Полиция, как всегда, когда дело касается богатых и могущественных, выступила по полной программе: целая армада оперативных машин, затопивших весь квартал голубым светом. Повсюду ограждения с переносными штативами и трепещущими на ветру пластиковыми лентами. Фары. Собаки. Снайперы в защитных касках и пуленепробиваемых жилетах. Короче, весь театр. Мне показалось неблагоразумным подходить ближе с нелегальным пистолетом в кармане.

Дом, на табличке звонков которого я видел имя Рето Хунгербюля, был ярко освещен. Свет горел во всех окнах, двери были распахнуты настежь, перед домом стояли люди в зимних пальто, надетых поверх пижам, и взволнованно дебатировали с полицейскими. Что тут случилось? Я щурился, прислушивался, стараясь составить себе картину. Где Ганс-Улоф? Не заметно было, чтобы в какой-нибудь из оперативных машин кого-нибудь допрашивали. В сторонке стояли две санитарные машины, но, насколько было видно сквозь матовые боковые стёкла, внутри ничего не происходило: санитарные бригады сидели, дружно зевая, в тёплых водительских кабинах и терпеливо выжидали.

Между тем из дома уже начали выводить людей в стоящие наготове полицейские автобусы. Это походило не на арест, а скорее на эвакуацию. Мужчины в масках с овчарками на поводках начали обыскивать дом.

Моя фантазия производила самые дикие картины. Уж не прикупил ли Ганс-Улоф себе, помимо нелегального пистолета, ещё более нелегальное помповое ружьё? Может, он, с дикими криками, бешено паля во все стороны, прорвался в дом и окопался с заложниками в квартире управляющего «Рютлифарм»?

Полная чушь, сказал я себе. Кто угодно, только не мой зять.

Мимо проехала машина и остановилась перед первым полицейским заграждением. Из неё вышли двое мужчин, в которых легко узнавались репортёры, даже если бы они не были увешаны своей аппаратурой: быстро и бесцеремонно, но в то же время как-то даже скучающе они зашагали к дому и лишь неохотно затормозились перед задержавшим их полицейским в пуленепробиваемом жилете. Тут же сунули полицейскому микрофон, и он отмахнулся, указав куда-то на задний план. Репортеры разделились. Тот, что с микрофоном, должно быть, отправился на поиски того, кто выдал бы им разрешение на вход, а второй взял фотоаппарат и начал снимать место события – людей, которые мёрзли среди машин, выдыхая в ночь белые облачка пара, мужчин со стрелковым оружием, которые с мрачным видом стояли в ожидании.

Не переставая фотографировать, репортёр пятился всё выше вверх по улице, видимо, стараясь захватить в объектив всю сцену целиком. Я выступил из темноты живой изгороди и вошёл в световой конус уличного фонаря, так что репортёр должен был меня заметить.

– Привет, – сказал он, покосившись на меня. – Вы не знаете, что здесь случилось?

– Понятия не имею, – ответил я. – Но если и вы не знаете, то из утренней газеты я этого тоже не узнаю, а?

Он перестал фотографировать.

– Завтра утром – точно нет, утренние газеты уже развозятся. Самое раннее – в вечерних выпусках. Если тут что-то стоящее.

– А когда вы узнаете, стоящее ли это?

– Пока, как видите, только выспрашиваю, – сказал он. У него были широкие плечи, хотя это могло казаться из-за зимней куртки, и лицо, испещрённое мимическими морщинами. – А вы здесь живёте, в этом районе? Немного рановато для прогулки, а? И холодновато.

– Холода я не боюсь. А живу я вон там, – я сделал неопределённое движение рукой в сторону центра Сёдертелье и заявил: – Раньше я работал пекарем. С тех пор всегда встаю в половине третьего и ничего не могу с этим поделать.

– Да, это досадно, – сказал он без интереса, возясь со своим фотоаппаратом. – Полиция говорит, будто поступил звонок, что тут заложена бомба. Как вы думаете, это так?

Я присмотрелся к тому, что он делает. К своему удивлению, я увидел, что его прибор исполнил старую мечту всех фотографов: чтобы сразу видеть сделанный снимок, прямо на маленьком экране на задней стенке аппарата. Цифровая камера. Я слышал о таком, но ещё никогда не видел своими глазами.

– Заложена бомба? – повторил я наконец. – Странно. Ведь здесь обычный жилой район.

Он отстранил свою камеру с недовольным выражением лица и бегло оглядел меня.