К этому моменту я уже и сам плакал.

– Мне была нужна только ты – только ты, такая как есть. Я не хотел, чтобы ты стала сосудом. А радовался я только потому, что думал, мы делаем это вместе. Я бы выслушал тебя и понял.

– Но если бы я сказала тебе, ты стал бы давить, не понимая, что ты пытаешься переломить ситуацию, и делал бы это в своей забавной очаровательной манере, и, может быть, оставил бы эти попытки на год или два, но все равно давил бы. Я не могла рассказать тебе про маму. Я никому о ней не говорила с подросткового возраста, когда поняла, что легче говорить людям, мол, она болела. Не могла вынести осуждения. Думала, когда пройдет время, я смогу дать тебе то, что ты хотел. Я и правда пыталась. Не нужно жалеть меня, мне не нужна жалость. Я пытаюсь объяснить тебе, чего боялась. Я боялась пострадать физически, да, умереть, как она. Но больше меня страшила мысль: если со мной что-то случится, ты будешь смотреть на ребенка, на своего малыша, такого желанного, как отец смотрел на меня.

– Я очень хотел иметь семью…

– О Эрни! Я знаю.

– Может, я забыл, что она у меня уже есть. – Я вздохнул. – Прости.

– Сейчас я извиняюсь перед тобой, чудик. – Она поперхнулась смешком. – Прости, я обманывала тебя. Я не хотела становиться женщиной, которая не может дать тебе то, чего ты хотел.

– Я бы не стал любить тебя меньше.

Я и сейчас любил ее, но не сказал об этом. Было слишком больно признаваться, даже с оксикодоном. Вероятно, следовало сказать ей что-нибудь. Может быть, отчасти из-за этого я решил изложить на бумаге всю эту историю. Книга – физический объект, помните. Она написана, чтобы ее прочли.

После недолгой паузы голос Эрин снова поплыл вниз.

– Хочешь подняться по лестнице?

Я понимал, что желание близости у нее – это реакция на смерть Майкла. Знал, что все будет фальшиво и пусто, а утром заново нахлынет боль. Я знал все это, но тем не менее лежал на своем диване и не решался ответить.

– Больше всего на свете, – наконец произнес я. – Но не думаю, что сделаю это.

Мне приснился день моей свадьбы, хотя это было больше похоже на воспоминание, чем на сон. Майкл опирался на кафедру так, будто это была единственная вещь, способная поддержать его в вертикальном положении, путал слова, пытаясь сформулировать свое третье правило лучшей речи шафера, гости смеялись, глядя на его нечеловеческие усилия. Даже Одри улыбалась. Майкл глотнул пива и поднял вверх палец – секундочку, я сейчас продолжу, – икнул, утер рукавом рот и вновь попытался заставить свой язык произнести: «Счастлив дом, когда жена в нем». Комната наполнилась хохотом, Майкл улыбнулся, веря, что заработал этот смех своим талантом, а не шутовством. Он снова икнул. Но на этот раз звук получился другой, больше похожий на… рыгание, а потом он схватился за горло, глаза полезли из орбит, и стал не икать, а задыхаться. Гости продолжали гоготать, буйно, неуёмно, пока на губах у него пузырилась черная, как смола, пена.

Утро было серое, тусклое, метель возобновилась с новой силой. Снегу навалило столько, что пришлось сильно давить на дверь плечом, чтобы отгрести ею сугроб и выйти. На улице мы за тридцать секунд продрогли и промокли до нитки. Подхваченные ветром льдинки секли меня по лицу и жалили, как злые комарихи. Оставшиеся на стоянке машины надели белые парики, по стенам отеля змеились похожие на волны снежные наносы.

Мы с Эрин оделись и покинули шале почти не разговаривая. Пространство между нами заполняла неловкость, возникающая, когда двое давних друзей зачем-то вдруг переспали. После ночных откровений и ее приглашения мы не знали, что сказать. Я спал в кухонной прихватке, и теперь она наполовину превратилась в биоматериал. Я не мог бы снять ее, даже если бы захотел. Мне пришлось пропихивать ее сквозь рукав фуфайки от термобелья, сильно растягивая швы. Видя, как я отчаянно борюсь с одеждой одной рукой, Эрин помогла мне натянуть на уши шапочку. Вчера я оказывался на холоде чаще, чем позволял мой гардероб, предназначенный дли посиделок у камина, так что теперь решил подготовиться к выходу в свет по-серьезному. Я натягивал перчатку на здоровую руку, вцепившись в нее зубами, пока не порвал. На выходе я схватил утюг, который откопал в одной из кладовок в шале. Эрин вопросительно изогнула бровь, когда я его поднял, как бы намереваясь что-то спросить, но передумала, без сомнения решив, что ей все равно.

В кармане у меня лежала лупа. Я проснулся раньше Эрин и внимательно рассмотрел ее в утреннем свете. На боку у нее было написано 50ґ. Видимо, кратность увеличения, решил я. Потом вынул из пачки пятидесятидолларовую банкноту, поднес ее к свету и стал рассматривать через лупу, нет ли там чего примечательного.

Об австралийских пятидесятидолларовых купюрах я знал одну вещь, и то лишь благодаря старому трюку для вечеринок, очень полезному для писателей. В 2018 году был изменен дизайн желтой пятидесятидолларовой банкноты, на ней появилось миниатюрное воспроизведение обращенной к парламенту инаугурационной речи Эдит Коуэн[10] под ее портретом. К несчастью, там с ошибкой было напечатано слово «ответственность», чего никто не замечал в течение шести месяцев, за это время в обращение были выпущены миллионы банкнот. Это был способ позабавить собравшуюся на обед компанию: я просил у сидящих за столом пятидесятидолларовые банкноты, находил купюру с опечаткой, рассказывал историю и завершал ее приглашением сдвинуть бокалы, говоря: «Вот доказательство того, что писателям платят слишком мало, мы бы нашли ошибку гораздо быстрее, если бы чаще видели такие бумажки!» Взрыв хрипловатого смеха. Но больше я ничего не знал о денежных купюрах. Изучая банкноту, я увидел эту ошибку, то есть, скорее всего, она не была поддельной.

На ней имелся серийный номер, как я и предполагал, а также пересекающиеся цветные штрихи и маленькая голограмма в левом нижнем углу. Но все эти признаки, включая опечатку, были видны невооруженным глазом. Лупой мне воспользоваться не пришлось. Кратности увеличения 50ґ хватило бы, чтобы я рассмотрел швы на слоях полимерной банкноты, мельчайшие следы растекшихся чернил. Лупа была необходима для чего-то другого. Я сдался. Бесполезно рассматривать эту купюру, когда я не знаю, что нужно искать.

Когда мы проходили мимо машин, я легонько постучал Эрин по локтю, чтобы привлечь ее внимание. Говорить при таком сильном ветре не имело смысла, поэтому я просто поднял утюг и кивнул на «мерседес» Марсело. Шлепая по снежной каше, мы подошли к нему. Я размахнулся и ударил утюгом, самым тяжелым предметом, какой смог отыскать в шале, по стеклу, оно пошло трещинами, но не рассыпалось – только прогнулось вокруг кратера в центре. По тонированному окну растянулись длинные белые полосы.

Идея вызревала у меня со вчерашнего дня, когда я увидел осколки стекла у машины Кэтрин. Но тогда я был слишком занят и почти мертв, чтобы попытаться. Тетушкин «вольво» пострадал от непогоды, так что еще одно разбитое окно не вызовет подозрений, рассудил я. Однако не учел сигнализацию, которая, как только я саданул по стеклу, сразу завизжала, перекрикивая ветер. Буря ревела, но я не был уверен, достаточно ли громок ее рев, чтобы заглушить вой сирены; направление ветра тоже работало против меня – звук относило в сторону отеля. Эрин стояла на шухере – вдруг кто-нибудь вздумает поинтересоваться, что происходит, но это было совершенно бесполезно, когда видимость не превышала нескольких метров. Нужно было торопиться.