— Идем! — говорит он, и его голос дрожит от нетерпения.

Он приводит меня в теплую кухню, где стоит запах жареного мяса, и мы вдвоем садимся за гранитный стол возле очага, в котором потрескивают янтарные угольки.

— Где твой дядя? — спрашивает он.

Я рассказываю ему обо всем, и он отворачивается к стене, осеняя себя крестным знамением.

— Зачем он приходил к вам на днях? — спрашиваю я.

Но Дом Мигель все так же смотрит в стену, и я говорю:

— Может, это из-за недосыпания, но я ничего не понимаю. Вы знаете, что вы еврей? Или, по крайней мере, мой дядя считал вас таковым. Это имеет отношение к его последнему визиту?

Дворянин внезапно вскакивает на ноги и достает с полки над очагом мех с вином. Он наливает бургундскую жидкость в две керамические чашки и разбавляет ее водой. Протягивая мне мою порцию, он говорит:

— За твое здоровье. — Он опустошает свою чашку одним глотком и тяжело опускается в кресло. — Пей! — подгоняет он меня жестом и, цитируя известную ивритскую поэму, добавляет: — «Пей целый день, пока он не уйдет, и солнце не позолотит его серебро». — Я делаю глоток, и он замечает: — Только вино и позволяет мне держаться. Похоже, оно у меня уже вместо крови. — В ответ на мой полный удивления взгляд он поясняет: — Нет, я не считаю себя евреем… пока нет, но я учусь. И это, разумеется, была одна из причин прихода твоего дяди.

— Не понимаю.

— Я тоже, — коротко смеется он. — Чтобы быть уверенными, нам бы надо еще разок спросить твоего дядю. Но теперь это невозможно. Но, судя по тому, что он мне говорил, я родился в Сьюдад-Реале у еврейских родителей. В тысяча четыреста восемьдесят втором. — Он щелкает пальцами. — Так вот запросто заполучил два лишних года. Чудо своего рода. Твой дядя говорит, моих родителей сожгли в 1484, когда в Сьюдад-Реале случилось второе аутодафе. — Он разливает остатки вина, чешет колючки на подбородке. — Их сочли negatives, потому что они отказались раскрывать имена тайных евреев. Твой дядя, он сказал, у него были все возможности, чтобы вывезти меня в Португалию. Он, как оказалось, учился вместе с моим отцом, хорошо знал моих родителей. Сказал, моя мать заставила его поклясться в том, что он воспитает из меня христианина, что не станет мне рассказывать, кто я есть на самом деле, пока на то не возникнет крайняя необходимость. Твой дядя сказал, что в свое время он относился ко мне примерно «Пока ты собираешься оставаться одним из них, получи от этого все, что сможешь». Поэтому он ждал и искал бездетных аристократов, которые захотели бы оставить мальчику в наследство свои владения и не стали бы задавать лишних вопросов по поводу его обрезанного органа. Я узнал все это всего неделю назад, когда твой дядя заходил, чтобы сказать, что Псалтырь, которую копировала твоя тетка, почти готова. — Мигель наливает нам еще вина. — В доказательство он дал мне письмо, подписанное моим приемным отцом.

— Как ты думаешь, почему дядя рассказал тебе обо все именно сейчас, после стольких лет? — спрашиваю я.

— Не знаю. — Он наклоняется ко мне и пристально смотрит мне в глаза, словно надеясь отыскать обнадеживающий ответ. Я пожимаю плечами в знак того, что мне он неизвестен. Он громко срыгивает, отворачивается. — Берекия, я много думал об этом, — говорит он, все так же глядя в сторону. — Как ты думаешь, он знал, что старые христиане начнут убивать лиссабонских евреев… и боялся за мою жизнь?

— У него была сила, но я… — По спине у меня пробегают мурашки, и я умолкаю на полуслове.

Мигель поднимает руку в знак того, что тоже не желает ступать на опасную территорию пророчеств.

— Как бы то ни было, я вышел из себя. После стольких лет узнать все… Сейчас я хотел бы узнать у него больше. Понимаешь, теперь, когда все успокоилось, я не сомневаюсь в его словах. Похоже, я уже никогда не узнаю ничего о своих настоящих родителях. Занятно иногда бывает, что начинаешь понимать все слишком поздно. — В два глотка он осушает очередную порцию вина. — Идем, — говорит он, поднимаясь. — Есть кое-кто, с кем я хотел бы тебя познакомить.

Я смотрю в его глаза, затуманенные вином, и понимаю, что мой наставник обрушил на этого молодого дворянина чудовищную истину. Была ли смерть расплатой за уничтожение прекрасной иллюзии?

— Сперва я хочу тебя кое о чем расспросить, — говорю я.

— Как пожелаешь. — Он склоняется передо мной, будто слуга.

— Ты сказал, что разозлился, когда он тебе все рассказал, — начинаю я.

— Да, а ты на моем месте не разозлился бы? — отвечает он.

— В данный момент, Дом Мигель, моя предположительная реакция не имеет ни малейшего значения. Где ты был в воскресенье, когда началось восстание?

— А, я понял, куда ты клонишь. — Он делает вид, что вырывает из груди стрелу, и деланно смеется. — Ну хорошо. Я был дома. Потом, когда доминиканцы принялись разводить костры на Россио, я отправился сюда. Берекия, мне только что сказали, что я еврей. Как бы ты на моем месте…

— Кто был с тобой? — обрываю я.

— Никого.

— В таком случае, нет свидетелей, которые могли бы подтвердить твою историю.

Дом Мигель ухмыляется, встает и с тяжелой неловкостью, приданной плещущимся у него в желудке вином, развязывает широкие завязки кожаного гульфика. Он обнажает свой орган, приподнимает обрезаный кончик, словно преподнося мне розу, и говорит:

— Он может подтвердить мои слова!

— Не пойдет. Он не умеет говорить.

Дом Мигель утробно смеется.

Я закатываю глаза, возмущаясь пьяной человеческой тупостью. Он беззаботно принимается завязывать гульфик, скашивая глаза на непокорные пальцы. Управившись, он с тяжелым вздохом плюхается на стул и долго тоскливо смотрит на меня, будто стремясь прочитать мои мысли. Все в этом распущенном аристократе вызывает во мне раздражение. Больше же всего мне не нравится, что он сам не понимает, кто он есть на самом деле.

Мысль, молниеносная как стрела, пронзает мой мозг: «А ведь это тот самый человек, о котором мне говорил дядя, когда предупреждал не доверять курьеру, не узнающему самого себя в зеркале». Вскакивая на ноги, я кричу:

— Что могло бы удержать тебя от безнаказанно убийства моего дяди?! Тебя, дворянина!

— Послушай, дружок, — начинает он. — Стал бы я убивать единственного человека, который мог бы рассказать мне о родителях? Если ты в это веришь, ты дурак!

— Мой дядя был единственным, кто знал, что ты еврей… и мог доказать это! Убить его — и твоя тайна навсегда останется тайной!

— Берекия, мне еще раз показать тебе мой договор с Богом? О нем знали и другие. Мальчик, который растет в окружении слуг… а от людских глаз не скроешь. Они не говорят об этом, но они видят. На самом деле, мой договор — доказательство гораздо более весомое, нежели все документы из королевского архива. — Он встает и ударяет кулаком об стол. — Я не убивал твоего дядю! Если я это сделал, то почему не пытаюсь убить и тебя?