Затем тишина. Первое, что бросилось в глаза: от великолепного плаща – лохмотья. В дубине неизвестного то ли гвозди, то ли сама дубина из дерева потверже, но мое бревно рассыпалось на обломки, как в костре рассыпаются на угли поленья. Сам обезглавленный зверь в двух шагах за бревном, огромный и толстый, как горилла, такими становятся бывшие тяжелоатлеты: огромные длинные руки, могучая грудь, но еще более могучий вислый живот, серая шерсть по всему телу.

Голова подкатилась к моим ногам, глаза смотрели с нечеловеческой злобой и немым изумлением. Страшная пасть приоткрылась то ли укусить, то ли проклясть, но говорящие головы пусть показывают в цирке лохам, для говорения нужны легкие. На морду смотреть страшно: низкий лобик, тяжелая нижняя челюсть и выступающие клыки, а расплющенный, как у боксера, нос напомнил мне, что хоть этот зверочеловек и двигается, как молния, но кто-то все же успевал давать в эту морду сильно и точно. Может быть, тот самый легендарный Галахад, о котором с таким почтением говорил Бернард.

Лезвие срубило голову чисто, повезло, ведь шеи почти нет, голова прямо на плечах, вон торчат жилы и вены. Темные в свете костра струи текут широко из головы и туловища, соревнуясь, откуда выхлещет больше, под зверочеловеком уже широкая и темная, как свежеуложенный асфальт, лужа. Голова смотрит с бессильной яростью, крошечный мозг еще жив, но кровь не поступает, значитца, нет притока кислорода...

Я постоял над умирающей головой, не зная, что делать, исповедовать и отпускать грехи не обучен, а закрыть глаза такому вот страшновато, в последнем движении может отхватить пальцы, как взбесившийся газонокосилыцик.

Толстые губы дрогнули. Мне почудилось, что услышал шепот:

– Ты... победил...

– Ага, – ответил я угрюмо. – Это аксиома... А ты давай слова мудрости.

– Провались ты... – донеслось неслышимое.

– Мудро, – согласился я. – Я бы послал туда же, а я ж не дурак, точно.

Туловище подергало правой задней лапой, вытянулось и затихло. А голова даже веки сумела опустить в последнем усилии, как великий Берлиоз, который умирал в такой нищете и одиночестве, что ему некому было закрыть глаза, и он эту неприятную процедуру проделал сам.

Я взял плащ и вернулся к костру. Сон не шел, а под таким плащом – что под рыболовной сетью, но тепло костра подкрадывается незаметнее инфляции, я увидел синее небо, дальние оранжевые облака, а потом уже сам на коне, превышал скорость, пер на красный свет, опасно проходил перекрестки...

Проснулся внезапно, сразу напрягся, пальцы инстинктивно стиснули что-то твердое. Серая глыба из металла оказалась перед глазами раньше, чем я сообразил, что это ножны моего меча. Как быстро из разнеженного интеллигента компьютерного века перетекаю в настороженного бойца! Еще шажок – и сперва буду стрелять, то бишь мечом в лоб, а потом «Хто там?». Поскреби интеля – отроешь такого зверюгу, какого под шкурой слесаря не вырастить...

Восточный край неба посветлел, запад нехотя уступал, звезды теряли блеск. Темный край неба на востоке начал алеть, но мир все еще остается серым, даже облака в небе застыли серые, как намокшая вата.

Я поднялся, обошел вокруг остатков потухшего костра. В самом деле, с меня ссыпается некая шелуха.

Странно и тревожно, ибо хоть так душа и открыта всему новому, но прежняя чешуя защищала, берегла, хранила, пропуская добро и зло крохотными порциями, чтобы мог переварить. Потом даже чешуя уплотняется до крепости роговых пластин, как у черепахи, что совсем хорошо. Могут даже вырасти шипы, как у динозавра, тогда уж точно никто даже не попытается насесть, можно жить в своем собственном мирке, уютном и защищенном от бед и горестей этого неустроенного мира. Но...

Туловище зверочеловека красиво раскинулось на спине, длинные руки разбросаны в стороны. Руки, не лапы. Солнце уже на горизонте, в утреннем свете видно, что вообще-то тело – в мелких роговых пластинках. Еще не сомкнулись, шерсть торчит густо, но пластинки явно побеждают, вытесняют. Ясно, сперва шерсть, потом чешуя, пластинки – и вот уже весь нечувствителен к превратностям жизни. Мечта интеллигента. Но полностью в зверя обратиться я не дал, совершил христоугодное дело. Спас, так сказать.

– Прощай, интеллигент, – сказал я со вздохом. – Это еще что. Ты еще не знаешь, как у нас спасали заблудшие ведьмячьи души.

Оглянулся, по всему телу прошла холодная волна. Конь не автомобиль, что с выключенным зажиганием с места не сойдет. Забыл стреножить, а моя коняга себе на уме – то ли испугалась ночного чудища, то ли просто решила сбросить рабство человека и зажить свободной жизнью.

Я посмотрел на огромное седло, сразу ощутил его непомерную потную тяжесть. Конечно, это деньги, но я сам по себе тоже сокровище, самая высшая ценность, так что хрен с ним, седлом, о своей шкуре надо думать...

Из травы, как льстивая собачонка, выбежала мелкая непородистая тропинка, побежала впереди, вихляя и отпрыгивая в траву. Я топал уже пешком к близкому лесу, на опушке в мою непородистую влилась другая тропка, пошире, и вот я уже на укатанной или утоптанной дороге. Деревья по обе стороны массивные, высокие, но со сбитыми или срубленными над тропкой ветками. Кто-то здесь ездит или ездил часто, а потом невзлюбил, что ветки бьют по голове, а по пьяни и вовсе вышвыривают из седла. По его пьяни, конечно.

Я прикинул рост всадника на коне, плечи зябко передернулись. Здесь, похоже, ездит баскетболист сборной на баскетбольном коне.

Деревья расступились, я увидел, как выдвигается небольшой компактный замок из камней и бревен. Еще несколько шагов, и замок выдвинулся во всей мощи. Даже не замок, а просто высокий дом без окон на высоту в два человеческих роста, да и выше не окна, а бойницы. На самый верх камня не хватило, там бревна, но темные и толстые. Все завершает остроконечная крыша. Черепица деревянная, пластинки внахлест, что значит – и дождь не пробьется, и когти любой летающей твари от вороны до дракона заскользят.

Ограда из кольев. Во дворе приземистые постройки, наверно, конюшни и амбары, ворота окованы железом. Шаги мои замедлились, я осмотрел дом-крепость опасливо, пошел по широкой дуге. Вообще-то умнее бы вообще обойти, не показываясь на поляне, это у меня от интеллигента двадцатого века, презирающего тупую и грубую милицию, но уверенного, что милиция все же защитит.

В окне мелькнуло лицо. Я торопливо шагал мимо. Донесся женский голос, я сделал вид, что не услышал. Заскрипела дверь, кто-то окликнул громче.

Я обернулся нехотя. Меня догоняла босоногая молодая женщина, однако в красивом и явно дорогом платье из синего шелка. За ней развеваются длинные русые волосы, на голове блестит маленькая диадема. Еще в глаза сразу бросились крупные бриллианты в серьгах, перстнях и в ожерелье.

– Сэр! Остановитесь, благородный сэр!

Я остановился, самозванец проклятый, хотя, если честно, это ж не я назвал себя благородным сэром, просто я смолчал, пусть, не в титулах дело.