Елизавете Петровне приходилось иногда лично разбирать жалобы по «слову и делу» из придворной среды, на поверку вызванные семейными конфликтами. В 1743 году княгиня Анна Жирово-Засекина объявила за собой «слово и дело», потому что муж «не в меру бил ее».[319] В 1754 году подняла переполох, закричав «слово и дело», дворцовая прачка. Допросивший ее граф Александр Шувалов уведомил государыню особой записочкой: виновница тревоги «в Тайной канцелярии показала, что слова и дела за ней нет и ни за кем не знает; а сказала для того, что муж ее пьяной ударил по руке палкой. Выпущена без наказания, и вина ей отпущена для многолетнего здравия ее императорского величества».[320] Впрочем, императрица нередко подобные деликатные казусы решала по-домашнему, без вмешательства Тайной канцелярии, как в случае с жалобой жены отставного майора Ивана Игнатьевича Мусина-Пушкина.

В июле 1750 года Татьяна Сергеевна Мусина-Пушкина подала императрице слезное прошение о «высокоматернем заступлении» от обид со стороны мужа. Ее пожилой супруг чинил своей половине «неслыханные наругательства: бил батожьем и мучил всякими пабоеми смертно, и в зимнее время тащил ко утоплению в пролупь и ганевался са обнаженою шпагаю, и от которых ево побой в разные времена я, нижайшая, двух младенцов выкинула и ат мучительства ево страху дочь наша малалетная аднаго году, в калыбеле вскричав, чрес шесть часов умре». Кроме того, муж отобрал сына Мишу, «конечно разорил» полученные за супругой в приданое деревни. Саму ее домашний тиран пытался отравить приготовленным неким «волшебником» питьем; когда это не удалось, «выбил со двора» бедную женщину. Когда она явилась в Петербург жаловаться, на ее жизнь покушался двоюродный брат мужа, солдат сенатской роты Алексей Мусин-Пушкин, мстя ей за обиды, полученные от… ее мужа: «жил беззаконно з дваровыми моими девками в доме и в деревнях моих». Императрица Елизавета семейных безобразий не любила и приняла жалобу майорши близко к сердцу: уже в сентябре именной указ государыни повелел отдать приданые деревни во владение Мусиной-Пушкиной без права продажи и заклада, чтобы они достались сыну. Тщетно муж пытался доказать, что был «обнесен»: он взял жену бесприданницей, а в доставшиеся ему от брата деревни вложил 8 тысяч собственных рублей: выкопал пруд, посадил сад, устроил мануфактуру и даже кормил мужиков в неурожайные годы. Неблагодарная супруга якобы бежала от него, «обобрав пожитки и письма», и без его воли выдала дочь замуж.[321] Но попытка оправдаться оказалась неудачной – Елизавета распорядилась прислать два десятка гвардейцев, которые «выбили» мужа из спорного имения.

Тогдашние правовые нормы позволяли широко трактовать «похищение государственного интереса», включая в него многочисленные нарушения – от укрывательства беглых рекрутов до масштабного мздоимства и казнокрадства. Характерной чертой ложных изветов было еще более расширительное толкование. Кажется, извещения о заговоре против монарха или другие «политические» обвинения появлялись в них только для того, чтобы указать на конкретного вора, самодура или казнокрада и тем самым подвести его под страшную статью, одновременно обойдя запрет подавать челобитные не по «первым двум пунктам» самому царю.

В 1736 году купец 2-й гильдии Федор Сокерин подал жалобу «о поставке купецкими людьми на полки мундиру и амуничных вещей не против образца», раскрыв таким образом механизм умыкания казенных денег путем оплаты ими некондиционной продукции, который мог работать только с ведома чиновников ведавшего поставками учреждения – Генерального кригскомиссариата. Те, почуяв опасность разоблачения, сложа руки не сидели. Жалобщик год томился в Военной конторе, затем смог подать прошение в Кабинет министров, но просидел под стражей еще год, после чего объявил «слово и дело». Будучи доставлен в Тайную канцелярию, купец утверждал: «Имеет он, Сокерин, до ее величества нужду, и чтоб он, Сокерин, для оного представлен был пред ее императорское величество». Сам повод оказался ничтожным – купец формально жаловался на часового, который матерно его бранил во время произнесения молитвы. Главным же для жалобщика было рассказать, как высокопоставленные офицеры и чиновники (генерал-кригскомиссар Михаил Сухотин, генерал-провиантмейстер Федор Полибин) лично били его в отместку за разоблачение плутовства «компанейщиков»-подрядчиков во главе с Владимиром Щеголиным; другие же (бригадир Алексей Киселев и советник мундирной экспедиции Военной коллегии Иван Анненков), будучи членами следственной комиссии, стремились замять дело. Тайная канцелярия делом поначалу заинтересовалась; но оказалось, что и у доносчика репутация была подмоченной – он сам в 1734 году не выполнил взятый подряд на поставку для армии пяти тысяч пар сапог. После долгого рассмотрения дело в конце концов вернулось в Военную коллегию.[322]

Иногда доноситель придумывал историю совсем уж замысловатую, но способную произвести впечатление даже на видавших виды служащих Тайной канцелярии. 19 января 1756 года Сенат с «немецкой почты» получил пакет с доношением из самого Лондона. После вскрытия его в тот же день передали в сыскное ведомство по причине «важности» обнаруженного дела. Анонимный доносчик на двух больших листах бумаги подробно описывал антигосударственное и аморальное поведение российских купцов – Василия и Ерофея Каржавиных – на протяжении десяти лет. Он сообщил, что братья поначалу промышляли вместе с отцом – московским ямщиком из Рогожской слободы, а затем уклонились в раскол и занимались противозаконной переправкой родственников и знакомых раскольников за границу – в старообрядческое поселение на территории Речи Посполитой Ветку. Потом Каржавины «раскол оставили», но того хуже – без разрешения отправились в европейские страны и «содержали римскую веру». В 1753 году Василий с сыном Федором перебрался в Лондон и «вступил в безбожие» – утверждал, что «Бога нет, а ежели б де Бог был всемогущ, как богословы говорят, то б неправды и никакого вдовам и сиротам и протчим притесненым обид и разореней быть не могло». Кроме того, старший Каржавин «хулил» родное благочестие и хвалил рвение католиков – но при этом говорил, что на Западе «ученые люди все атеисты, как стацкие, так и церковные, да и сам папа атеист»; духовные и светские власти с именем Бога на устах «обманывают простаков», в то время как «сами все блудники, обманщики, лицемеры». Естественно, что столь радикальные мысли привели Каржавина к полной неблагонадежности. Его недоброжелатель поведал: купец-диссидент «хулил российских сенаторов и графов Разумовских», а о самой государыне отзывался в том смысле, что «неправильно на престол вступила, недостойна, только место заняла». Такую крамолу лишь один шаг отделял от прямой измены отечеству – и он был сделан. У Каржавина якобы имелись «письма шпионские о государственных делах между Россиею и Франциею», а сам он хвалился «дружеством с некоторыми и велможными персонами» в Петербурге.

Пятого февраля купец Василий Каржавин, проживавший в то время в Петербурге и торговавший часами и другими «англинскими товарами», был доставлен к А. И. Шувалову. Все обвинения он категорически отрицал; признал, что отвез сына за границу учиться – но только чтобы «по обучении иностранным языкам и другим наукам, способнее был к купеческой коммерции, а не в другом каком противном намерении». В его деловых письмах и торговых расчетах следователи не обнаружили ничего предосудительного, но по почерку одного из писем определили имя доносчика – им оказался сбежавший по неизвестной причине на берега Темзы московский часовщик Петр Дементьев. Тот, на счастье Каржавина, никаких иных фактов, кроме якобы сказанных купцом слов, не привел и «довести» донос не стремился, а посему он был признан «вероятия недостойным». При Анне Иоанновне пришлось бы ответчику все же повисеть на дыбе, но при Елизавете времена изменились. 28 апреля купец был освобожден без наказания. Однако бдительные чиновники не оставили его без внимания, так как у него были родственники за границей – в Париже проживали его брат и сын. Потому Василию Каржавину надлежало перебраться в Москву, где предписывалось отмечаться в Тайной конторе (что он делал, по крайней мере, до 1758 года), и вызвать родственников в отечество.