В проекте Витберга тяжелый маятник двоения и расцентровки города пытался на возврате с северо-востока достигнуть Воробьевых гор как юго-запада.

Маятник Витберга не остановлен Тоном. Храм на Волхонке только ограничил амплитуду маятника изначальным, боровицким двоехолмием.

«Мистицизм Витберга лежал долею в его скандинавской крови; это та самая холодно обдуманная мечтательность, которую мы видим в Шведенборге, похожая в свою очередь на огненное отражение солнечных лучей, падающих на ледяные горы и снега Норвегии…» – свидетельствует Герцен о своем товарище по ссылке. Герцен знал, поскольку сам записывал за архитектором, что первыми горами в жизни петербуржца Витберга стали московские холмы. Витберг остался поражен их зрелищем. Идея храма родилась в виду этих холмов. Сперва в виду Кремлевского холма, его пустынной бровки.

В первый приезд Витберг стал жить у Меншиковой башни, в здании Почтамта, у его директора масона Рунича.

Именно Рунич надоумил Витберга «хотя в альбом набросать главный очерк своих идей храма». «…Но не зная архитектуры, – признается Витберг в своих «Записках…», – мудрено мне было бы исполнить его просьбу.» В ту же минуту он, учившийся на исторического живописца, положил себе участвовать в архитектурном конкурсе. «Между малым числом книг (видимо, Руничевых. – Авт.) я случайно нашел Витрувия . Занятия эти были мной производимы в мезонине московского почтамта (скорее всего, нового здания, бывшего дома Меншикова. – Авт.), где я пользовался двухлетним гостеприимством Рунича…» Самоучение шло быстро: «С другого же дня я начал означать чертежами мои мысли».

Победу над Кваренги, Воронихиным и остальными мастерами Витбергу облегчил еще один туманный мистик – обер-прокурор Синода, будущий министр просвещения и духовных дел князь Александр Николаевич Голицын.

В другой приезд Витберг располагал уже гостеприимством московского викария архиепископа Августина: победитель конкурса был облечен доверенностью императора выбрать место и начать дело. С Августином Витберга сводил масон, доктор Мудров.

Однако архитектор ищет «еще большего авторитета и глубочайшей веры», чем он нашел в архиепископе. Вергилий Витберга на первых степенях масонства был Лабзин, племянник Новикова и преемник его авторитета в русских ложах. После закладки храма Витберг едет прямо к Новикову, который, по выражению «Записок…», «всю жизнь воздвигал в ней (России. – Авт.) храм иной, колоссальный и великий». Новиков был на последнем году жизни. В его подмосковной Витберг застал еще Семена Гамалею, также крупного масона екатерининских времен, сурового аскета. Старики мистически истолковали гостю его сны, что было род благословения.

Когда при Николае стало ясно, что храму на Горах не встать, – на бровку, как на сцену, вышли новые герои, выбирая новые места. Каждый герой и его место делались сосудами масонского мечтания, чудачества, высокого безумства или партийной фронды, этих облаков, всегда цеплявшихся за кромку Гор.

Фигуры противокремлевской фронды на Горах яснее прочих выдают преемственность от Занеглименья. Так, Герцен с Огаревым мыслятся стоящими на Моховой – и одновременно на склоне Гор. На террасированном склоне, где была оформлена площадка заложения храма Спасителя, ставшая сценой знаменитой клятвы.

Г.П. Кондратенко. Вид Москвы с Воробьевых гор. 1885.

На вершине среди парка – усадьба Васильевское (Мамонова дача), левее, у подножия, – Андреевский монастырь.

Слева за лугом – Новодевичий монастырь.

В глубине – храм Христа Спасителя и Кремль

Со времени утраты Воробьевского дворца и неудачи Витберга до возведения высотки Университета, полтора столетия, навершием и центром Гор был барский дом усадьбы Васильевское с куполом и угловыми шпилями. «Огромным Васильевским замком» называет его Батюшков в своей «Прогулке по Москве».

Очередной хозяин дома князь Николай Борисович Юсупов принимал здесь Александра I, когда торжествовалось основание храма Христа Спасителя. По существу, в тот раз Васильевское послужило Александру вместо Воробьевского дворца. Старинный протяженный дом дворцовой внешности на горной бровке принял память Воробьева на себя.

За год до смерти, в 1830-м, Юсупов продал дом для графа Матвея Александровича Дмитриева-Мамонова. Именно так: не графу, а для графа. Для человека, признанного сумасшедшим, отданного по распоряжению царя под родственную, медицинскую и полицейскую опеки.

Мамонова дача. Фото К. Пастухова. 1959

Сказочный богач, герой Тарутина и Малоярославца, родоначальник декабризма (в мистических доспехах «Ордена русских рыцарей»), Мамонов отказался признавать на троне Николая I. Этот обет навыворот (а кто-то полагал, что и обет безумия) он соблюдал до смерти, тридцать восемь лет. Их них в Васильевском тридцать три года. В доме, из которого его не выпускали даже в сад. Усадьба стала называться Мамоновой дачей.

Правда, и до опеки он был затворник и молчальник, сообщался с миром записками, которые бросал под вечно запертую дверь, и выходил из дома только ночью. Тогда же граф первым из знати перестал брить бороду и нарядился мужиком, или, как сам он, вероятно, полагал, мужицким царем.

В 1812 году Мамонов выставил полк собственных крестьян и казакующих, отчасти реставрировав старинный русский принцип сбора войска. Поэтому среди товарищей по декабризму он стоял за крепостное право, как орудие мобилизации вооруженной силы против трона.

Арсенал полка остался у Мамонова в деревне, где строилась готическая крепость. По ночам, невидимый, граф размечал воинственную стройку указующими вехами. Это известное имение Дубровицы, откуда, видимо, Дубровский – барин, лишенный наследства, разбойник во главе своих вооруженных мужиков.

Предание гласит, что графа узнавали в разбойнике, изваянном под сводами дубровицкого храма Знамения в сцене Распятия Христова. Неясно лишь, в котором из разбойников, благоразумном или нет. Когда Мамонов сам узнал себя в одном из них, для полноты портрета еще недоставало бороды.

Мамоновы из обнесенных княжеской короной Рюриковичей. Граф, сколько можно разобрать, мечтал о русском царстве для себя. Не слишком будет допустить, что золоченая корона, венчающая столп дубровицкого храма, могла казаться графу знаком.