В мыслях царь уже видел, что победит в войне (а после позора японской кампании об этом только и мечтали), что его начнут любить подданные и уважать собственные приближенные и, главное, что он оставит Алексею Россию, в которой монарх не должен будет бояться за жизнь свою и своих близких.

Внешне в тот вечер Николай производил впечатление спокойного человека. Но тех, кто имел представление о его привычках, обмануть было нельзя. В минуты сильного душевного волнения Николай постукивал пальцами по столу или по оконному стеклу. И именно это он делал, пока отец пытался объясниться.

Тон отца был просительным. Я не слишком вникала в разговор, а даже если бы и была внимательнее, вряд ли смогла бы оценить все сказанное. Я только и слышала, что речь идет о войне, что отец против ее продолжения. Я никогда ни до, ни после не видела отца таким.

Отец умолял Николая поверить, что не ищет собственной корысти, возражая против бесполезной войны. Более того, именно из-за этих взглядов отца недоброжелатели легко настроили царя против него. Но не это заботит. В войне гибнут русские люди, и когда она закончится, даже победа обернется поражением. Госпиталя переполнятся ранеными и больными; озлобленные, искалеченные, они наводнят деревни, города. Их недовольство нечем будет удовлетворить, потому что в России ничего не переменится. И все начнется сначала, только надеяться уже будет не на что.

Распутин сломлен

Николай не прерывал отца. Когда тот замолчал, царь встал из-за стола и подошел к отцу. Отец же продолжал сидеть. В этом не было ничего странного. Отец в этом смысле не отличал царя от любого другого человека, и, надо заметить, Николая Александровича и Александру Федоровну это ничуть не задевало.

Николай несколько нетерпеливо сказал:

— Есть время слушать и время что-то делать. Нам представилась великая возможность спасти империю и доброе имя Романовых. Ты верно служил нам, мы это знаем. Но чего же еще ты от нас хочешь? Стать царем?

Отец застыл. Лицо его побледнело, а пронзительные, гипнотические глаза, казалось, потеряли свою силу. Его дух был сломлен одним вопросом человека, которого он так уважал и любил.

У Евреинова я прочитала такие слова: «Да, то был «царь» — некоронованный, но все же «царь»! — перед кем смирялась воля самого «помазанника Божьего»! Негласный «царь», творивший чудеса, исцелявший больных, воскрешавший мертвых, заклинавший туманы, изгонявший «блудного беса», спасавший, наконец, державу Российскую. «Царь не от мира сего».

Выше царя! — вот истинное положение, какое занимал этот простец в больном воображении своих державных приверженцев.

Но кто же мог претендовать на положение «выше царя»?

Бог, только Бог.

«Григорий, Григорий, ты Христос, ты наш Спаситель», — говорили своему «лампаднику» цари, целуя его руки и ноги».

Евреинов попался на тот же крючок, что другие, менее умные обличители отца. Желая пригвоздить Распутина, они только называли вещи их именами. Если слово произнести в вульгарной обстановке, оно тоже неизбежно перенимет вульгарность. Но отделите злобу и желчь, и вы увидите, что перед волей царя не от мира сего, то есть человека, одаренного силой большей, чем земная, царь земной (при этом только помазанник Божий) смиряется. Но и это к славе его, а не к унижению.

Зачем бы отцу нужен был царский венец? Он уже обладал венцом большим и осознавал это.

Вопрос же Николая был оскорбителен для отца потому, что свидетельствовал — самодержец оставался или хотел казаться, по известно чьему наущению, равнодушным к увещеваниям отца. И не только в тот страшный вечер.

Если бы решимость государя исходила из него самого, разве не был бы он спокоен? Но я уже показала, что спокойствия не было и в помине. Он опять поддался манипуляциям своих врагов.

«Пусть поломойкой, но в России»

Царица опустила глаза. Она не проронила в тот вечер ни слова. Ей тоже было больно. Она, как и отец, выступала против войны. Но ее положение было гораздо хуже, чем положение отца. Ведь по рождению она была немкой и ее родной брат, как и другие родственники, служил в германской армии и, значит, воевал с Россией.

Надо заметить, что с началом военного угара возобновила свои действия против Александры Федоровны Мария Федоровна. А поле для них было и вправду благодатным.

Если бы возможно было тогда передать понимание событий Александрой Федоровной!

Над ней смеялись, говоря, что немка вообразила себя Екатериной Второй. Но как можно было над этим смеяться? Она никем себя не воображала, в этом просто не было нужды — она была законной русской императрицей. Пуришкевич пишет, что императрица Александра Федоровна была злым гением России и царя, что она оставалась немкой на русском престоле, чужая стране и народу.

Эта ложь повторялась с началом войны множество раз.

Вот одно из правдивых свидетельств Боткиной-Мельник: «Немного было людей, решавшихся защищать государыню императрицу, как делал это мой отец, но зато в его доме никто не позволял себе сказать что-либо дурное про царскую семью. А если моему отцу случалось попадать на подобные разговоры в чужих домах, он всегда возвращался до крайности раздраженный долгим спором и говорил:

— Я не понимаю, как люди, считающие себя монархистами и говорящие об обожании его величества, могут так легко верить всем распространяемым сплетням, могут сами их распространять, возводя всякие небыли цы на императрицу, и не понимают, что, оскорбляя ее, они тем самым оскорбляют ее августейшего супруга, которого якобы обожают…

— Я теперь понимаю, — слышала я от одной дамы после революции, — что мы своими неумеренными раз говорами оказали неоцененную услугу революционерам; мы сами во всем виноваты. Если бы мы раньше это поняли или имели достаточно уважения к царской семье, чтобы удерживать свои языки от сплетен, не имевших даже основания, то революционерам было бы гораздо труднее подготовить свое страшное дело.

У нас же к моменту революции не было ни одного уважающего себя человека, не старавшегося как-нибудь задеть, если не его величество, то ее величество. Находились люди, когда-то ими обласканные, которые просили аудиенции у ее величества в заведомо неудобный час и, когда ее величество «просила» зайти на следующий день, говорили:

— Передайте ее величеству, что тогда мне будет не удобно.

При помощи тех же злых языков распустился слух о германофильстве нашего двора и о стремлении ее величества заключить сепаратный мир. Все кричали:

— Подумайте, она немка, они окружили себя немцами, как Фредерикс, Бенкендорф, Дрентельн, Грюнвальд, — и, ухватившись за эти четыре фамилии, склоняли их во всех падежах, забывая прибавить, что, кроме этих лиц, при дворе были графиня Гендрикова, князь Долгоруков, генерал Татищев, Воейков, граф Ростовцев, Нарышкин, Мосолов, Комаров, князь Трубецкой, князь Орлов, Дедюлин, Нилов, граф Апраксин, Аничков, князь Путятин и другие. Да и никто не старался проверить, немцы ли или германофилы граф Фредерикс и граф Бенкендорф.