Обряд был завершен в полной тишине, нарушаемой лишь предсмертными хрипами мучительно умиравшей служанки. Впрочем, это никак не могло ни остановить, ни даже замедлить древних ритуальных обрядов. По знаку жреца из-за черной молчаливой толпы женщин вышли девушки в светлых платьях, с распущенными волосами. Каждая несла охапку можжевельника, которым они и накрыли полную мертвых тел погребальную лодью так, что лишь одна голова Берсира виднелась поверх ароматных ветвей. Подождав, когда уйдут девственницы, суровый старец подал знак, и с четырех концов лодьи вспыхнули факелы. Их несли еще не посвященные в воины мальчики, и было их ровно четыре. «Сейчас все решится», – подумал Донкард.

Мальчики шли строго друг за другом: первый вручил горящий факел жрецу, второй – конунгу рузов, третий – боярину Биркхарду, четвертый… (Донкард считал каждый шаг!) Четвертый факел был вручен трясущемуся брату мертвого Берсира. Это было больше чем поражение: это была пощечина всему народу русов.

– Счастливой охоты, Берсир! – громко провозгласил жрец, первым поджигая погребальный костер.

За ним в строгой очередности то же сделали конунг, его трясущийся сын и старший боярин Биркхард. И как только вспыхнул четвертый язычок пламени, женщины сняли черные платки, распустили волосы и разодрали ногтями щеки. И тогда из их толпы вырвался низкий женский голос: Альвена запела древнюю погребальную песню росомонов – общих предков рузов, русов, рогов и многих иных племен, оттесненных готами в глухие восточные леса и степи Европы.

Жарко пылал погребальный костер под ритмичный грохот мечей, которыми били в щиты воины. Дружина прощалась со своим вождем, вместе с густым дымом улетавшим на вечную блаженную охоту.

Считалось, что душа покойного улетает вместе с дымом, а потому, когда костер разгорелся, когда исчез дым, а от костра повеяло нестерпимым жаром, провожавшие к местам вечной охоты старшего сына конунга стали уходить группами и в одиночку, предварительно отдав последнюю дань: мужчины бросали в огонь можжевеловые ветки, а женщины – клок собственных волос, либо срезанных ножом, либо вырванных с корнями в горестном прощальном исступлении. Ушли дружинники и бояре, почетные гости и послы, а последней ушла семья конунга. До конца оставались только старый жрец, его молодые помощники, следившие за огнем, да немногочисленная почетная стража. Первая часть торжественных похорон была завершена: через сорок дней предстояло лишить убийцу головы, бросив тело на съедение псам, и насыпать курган над прахом и пеплом.

По обычаю всем полагалось очистительное омовение – челядь с утра жарко топила бани. Все шли молча, в великой печали, на ходу разбиваясь на группы согласно рангу и положению. К этому времени Донкард уже успокоился – он вообще отличался редкостным хладнокровием – и думал сейчас о том, что еще не все потеряно, что в присутствии народа, знавшего, где Берсира настигла смерть, было неосмотрительно выделять посла русов среди иных послов и гостей. В жаркой бане конунга мог находиться лишь узкий круг особо приближенных, само омовение заглушало первую, самую острую боль утраты, располагало к воспоминаниям, и Донкард тщательно продумывал слова, с которыми следовало обратиться к осиротевшему отцу.

Однако на повороте к мыльне конунга его поджидал молодой гридин, почтительно, но твердо заступивший ему дорогу.

– В чем дело? – нахмурился Донкард. – Знаешь ли ты, кого останавливаешь?

– Не гневайся, великий посол боярин Донкард, я лишь исполняю повеление своего конунга. – Гридин прижал руку к сердцу и низко поклонился. – Я укажу тебе тропу в другую мыльню.

Конунг рузов избегал разговоров с послом Олега, и это весьма встревожило Донкарда. Моясь в незнакомой ему баньке среди второстепенных бояр, он был свободен от бесед, вспоминая весь ход похорон, расстановку людей и послов. Да, он стоял на шаг впереди, на почетном месте, указанном ему Биркхардом. Но за его спиной и, главное, правее него стояли два посла рогов. Тогда он мало уделил внимания им, поскольку лично никого не знал, но теперь, сложив все отдельные кусочки воедино, понял, что ему весьма красноречиво показали возможную смену отношений, откровенно намекнув, что смертельно обиженные рузы готовы на союз с заклятыми врагами Олегова Дома. Правда, его дары приняли с благодарностью, но принимал их не конунг, а Биркхард, давно известный своими прорусскими настроениями. Он же и поставил Донкарда впереди других послов, и старый советник понял, что Биркхард не разделяет склонности своего конунга к союзу с рогами. Это была еще не надежда, но ее тень, и, следуя за нею, можно было найти способ разрушить опасное для Старой Русы сближение пограничных с нею племен. И, обдумав все, Донкард почти успокоился: оставалось проверить основную догадку и, если она подтвердится, действовать с настойчивой осторожностью.

Догадка подтвердилась на траурном пиршестве: Биркхард вновь устроил так, что он получил слово первым из послов. В тщательно продуманных словах он воздал должное отваге и воинскому уменью Берсира, выразил глубокое соболезнование конунгу-отцу и всему народу рузов и осторожно намекнул о необходимости личного разговора…

– Этому не бывать! – резко перебил конунг. – Если русам нужна эта беседа, пусть о ней попросит их конунг.

– Он всегда отличался редким упрямством, а горе затмило ему разум, – сказал Донкарду Биркхард, когда они наконец-таки уединились. – Я не рассказывал конунгу о всех кривых ходах Хальварда, но достаточным оказалось и того, что я вынужден был рассказать. Хальвард обидел наш народ и нанес мне личное оскорбление. Опасайся его, Донкард: человек, который показывает всем, как он любит низкие потолки, втайне всегда витает над ними.

– Ты – мудр, друг Биркхард, и я благодарен тебе. Помоги мне разобраться, что будет, чего ожидать нашим народам. Твои думы мне важнее собственных.

– Мой конунг порвал с Хазарским каганатом, выгнав хазарских купцов и ремесленников из наших земель. Конечно, хазары не оставят этого без внимания, и в данном случае Хальвард добился своей цели. Но что делать нам, маленькому народу, потерявшему боевого вождя? Ослепленный горем разум конунга подсказывает ему союз с рогами, но… – Биркхард поднял палец. – Но Олег направит против рогов варягов Вернхира, подкрепленных с тыла новгородской ратью, а тот же Хальвард натравит на нас вятичей.

– Этого не будет, Биркхард.

– Будет, потому что Хальвард мечтает прыгнуть выше собственного потолка, Донкард. И конунг Олег получит две войны на правом и левом плече своего войска. Это может если не сорвать, то задержать наступление на Киев, а под стягом Олега собралось такое количество хищников, что славяне вот-вот схватятся за копья.

– Я разделяю твои опасения, Биркхард. Скажи, что, по-твоему, следует сделать прежде всего, дабы предотвратить угрозу?

– Во что бы то ни стало уговори Олега приехать на поклон к нашему конунгу, – сказал Биркхард, помолчав. – И подумай о самом неожиданном ходе при их разговоре.

Биркхарда востребовал конунг, и он сразу же ушел, оставив Донкарда в тягостных размышлениях: Биркхард верно нарисовал возможную картину последствий. Рузы не могли смириться с внезапной и труднообъяснимой гибелью их военного вождя и единственного наследника стареющего конунга. Указанный враг в лице отравительницы-хазарянки был далеко, но земля, где погиб Берсир, располагалась рядом, и в сознании не только дружинников, но и большинства бояр постепенно крепло убеждение, что за эту потерю русы должны заплатить свою долю. Союз с рогами напрашивался как бы сам собою, Полоцк осторожно, но неуклонно поддерживал его, и никто не желал думать о последствиях. Никто, кроме старого многоопытного Биркхарда.