Летом 968 года печенеги подкрались врасплох и обступили город в бесчисленном множестве. В городе затворилась Ольга с тремя малолетними внуками. Дружина по какому-то случаю находилась на той стороне Днепра и даже не ведала об опасности. Люди уже стали изнемогать от голода и жажды, ибо добыть воды из Днепра не было возможности. Нельзя было уведомить и дружину. Однако выискался один молодец и, пробравшись обманом сквозь стан печенегов, переплыл реку и дал знать воеводе Претичу, что если не поможет, то город отворит ворота и отдастся врагам.

«Спасем хотя княгиню с княжатами, умчим их на эту сторону, иначе погубит нас Святослав!» – решил воевода и наутро, до рассвета, посадил дружину в лодки и поплыл к городу, а чтобы навести страх на врагов, люди затрубили поход что есть мочи во все трубы. Услыхав трубы, горожане что есть мочи кликнули радостный клич. Печенеги дрогнули, думая, что сам князь пришел, и побежали от города в разные стороны. Ольга со внуками поспешила выйти на берег; высыпали на берег и все граждане. Печенежский князь потребовал свидания с Претичем, все думая, что пришел сам Святослава. «Нет, я муж его, – ответил воевода. – Я пришел состорожевым полком, а князь идет следом за мной с полком, без числа множество!» – прибавил воевода, грозя печенегам. Вероятно, тут же была заключена мировая, потому что предание об этом событии, ничего не объясняя, вдруг рассказывает, что печенежский князь предложил Претичу свою дружбу; они подали друг другу руки и печенег подарил ему коня, саблю и стрелы, а Претич отдарил его броней, щитом и мечом. Пеший воин отдал пеший русский наряд, конный кочевник отдал свой кочевой убор. Печенеги отступили, но не совсем: на Лыбеди, за городом, нельзя было коня напоить – все стояли враги. Но все-таки одного имени русского князя было достаточно, чтобы устрашить врагов. Киевляне тотчас послали к Святославу такую речь: «Ты, княже, чужой земли ищешь и чужую землю соблюдаешь, а свою совсем бросил. Чуть было нас не взяли печенеги, и матерь твою, и детей твоих! Если не придешь и не оборонишь нас, опять нас возьмут. Или тебе не жаль своей отчины, своей старой матери и детей своих!» Услышав эти вести, Святослав барсом перескочил с Дуная в Киев, расцеловал свою мать и детей, пожалел о случившемся и прогнал печенегов в поле, как говорит летопись, а вернее – посредством подарков и обещаний устроил с ними мир, потому что они были ему очень надобны.

И посреди киевских дел он помышлял все о Болгарии. Тамошнее дело еще только начиналось, а здесь, в Киеве, теперь не оставалось никакого дела. Там свивалось новое гнездо Руси, там ожидали князя славные и великие дела.

«Не любо мне жить в Киеве! – сказал Святослав матери и всем боярам. – Хочу жить на Дунае, в Переяславце. Тот город есть середа в моей земле. Туда сходится все добро, от греков золото, паволоки, вина, овощи разноличные; от чехов и венгров серебро и кони; из Руси меха, воск, медь, челядь».

Эти речи показывали, что киевский князь хочет совсем оставить Киев. Киевский князь, быть может, повторяет речи новгородского князя Олега, точно так же не полюбившего Новгород и переселившегося в середу Русской земли, в Киев. Внуки повторяют речи дедов. Новгород переселился в Киев, теперь Новгород хочет переселиться на Дунай, в середу земли своей. Чья это мысль – одного ли Святослава или общая мысль Руси, искавшей лучшего гнезда для торгов? По-видимому, здесь высказывается старозаветная задача русской жизни – идти туда, где сильнее торг и промысел. И потому еще неизвестно, был ли Святослав завоевателем ради завоевания, или он был орудием других идей, распространявших себе поле действия сначала на Днепре, потом на Каспие, на Киммерийском Боспоре, и, наконец, на устьях Дуная, которые оказываются даже середой чьей-то земли? Как эта мысль связывает историю X века с историей древних роксолан, у которых устья Дуная действительно были середой их земли; и как вообще эта мысль выражает больше всего интересы всей Русской страны, чем интересы одного единоличного русского князя, хотя бы и завоевателя? Вот почему лик Святослава отчасти напоминает лик Великого Петра, избравшего свою середу на финском севере, но в начале пытавшегося поместиться и на Азовском море. Вообще нам кажется, что завоеватель Святослав не был таким пустым завоевателем, каким он представляется на первый взгляд.

Решение Святослава происходило в 969 году, весной. А Ольга в это время при старости изнемогала болезнью. «Видишь, я больна, куда ты хочешь от меня идти? – ответила она сыну. – Ты похорони меня, а там и иди куда желаешь!» Спустя несколько дней она скончалась. Плакал по ней сын и внуки, плакали все люди великим плачем. Она заповедала не справлять над нею языческой тризны, а похоронить по христианскому обряду, что и совершил ее пресвитер.

Плакали по ней христиане, теряя в ней твердую опору для своей жизни в Киеве; плакали и язычники, теряя в ней мудрейшую устроительницу Русской земли, которая теперь оставалась в полном смысле сиротой, ибо славный ее князь покидал ее совсем, оставлял сиротами и своих малых детей. Он посадил в Киеве на княжение старшего сына Ярополка, которому было лет 9, а другого, Олега, посадил у древлян, следовательно, разделил землю надвое. Летописец ни слова не говорит о поступлении в этот раздел остальных волостей или племен, покоренных Олегом. Имеем ли мы основание заключать, что такое поступление подразумевается уже само собой[141], что прямое владение киевского князя распространялось на всю землю, которая собиралась в походы с Олегом и Игорем? Нам кажется, что так заключать возможно только с точки зрения понятий о созданном в Киеве государстве, о государственном владении землей, чего, однако, нигде не примечается в надлежащей ясности. Договоры Олега и Игоря с греками указывают только на союз волостей и княжений под рукой Киева. Но рука Киева была ли владыкой полновластным, или ее власть ограничивалась только сбором даней, а во всем остальном раздельные земли и волости жили сами собой, управлялись собственными князьями или старейшинами, хотя бы и посадниками от Киева, но все-таки независимо, как вообще управлялся Новгород в течение всей своей истории, всегда призывая к себе и князя? Нам кажется, что последующие отношения Новгорода к великим князьям могут в полной мере объяснять и древнейшие отношения подданнических волостей к Киеву. Все они были настолько независимы от Киева, насколько Новгород до его падения был независим от великих князей. Древляне были мучимы Олегом и Игорем, а все-таки имели своего князя до их окончательного порабощения Ольгой. Это последнее обстоятельство и было причиной, почему Древлянская земля поступила не в удел, а в надел одному из киевских князей. Все остальные: радимичи, вятичи, северяне, как в Новгородской стране полочане, кривичи, чудь, весь, меря – платили только дань, но управлялись независимо своими старейшинами и даже князьями, которых они, подобно Новгороду, вероятно, могли призывать и могли изгонять. Новгородская форма политической жизни была самая древняя форма. В Полоцке и Турове даже при Владимире существуют свои особые князья. Свидетельство летописца, что каждое племя имело свое княжение, в Деревах свое, дреговичи свое, словени свое и т. д., вполне ясно обозначает состояние первобытных дел Русской страны. Мы полагаем, что при Святославе этот строй земских отношений был еще в полной силе. Насколько и в каком направлении он изменился впоследствии, увидим. Но согласно с показанием летописца мы должны отделить для первого Русского, или собственно Киевского, княжества только землю Киевскую и Древлянскую. Святослав ничего не подумал даже о Новгороде, где он в малолетстве сам был князем; не подумал потому, что не сознавал своих прав распоряжаться этой областью как своим имуществом. Он собирался уже отправиться в свой любимый Дунайский Переяславль, как пришли люди новгородские. Они прослышали, что на Руси строится дело неладное, что князь совсем уходит, оставляя землю малолетним детям, стало быть, во власть дружины. Новгородские люди пришли к Святославу просить себе князя. «А если не пойдете к нам, – примолвили они, – так мы на стороне отыщем себе князя». «Только бы кто пошел к вам!» – ответил Святослав и объявил новгородскую просьбу сыновьям, т. е. на самом деле их дружинам. Очень понятно, что и Ярополк, и Олег не захотели в Новгород; их дружинам было бы очень тесно в независимой области. Добрыня, посадник новгородский, поддакнул новгородцам: «Просите Владимира!» Владимир был сын Святослава от Ольгиной ключницы Малуши. Добрыня был брат Малуши и, стало быть, дядя Владимиру. Отец у них был любечанин Малко. «Отдай нам Владимира!» – решили новгородцы, вероятно, еще прежде обдумавшие это дело по уговору с Добрыней. «Вот он вам!» – сказал Святослав, отдавая малютку с рук на руки и, вероятно, очень радуясь, что и это дело окончилось хорошо и скоро. Он спешил на Дунай.