— Друзья так не говорят, — возразил я.

Томас, сидевший напротив, услышал эти слова. И упрекнул нас в том, что наша дружба не слишком-то горяча. «Более того, — сказал он, повысив голос, — как-то ленива и ненадежна!» После чего привел древнее изречение маори: «Делать с кем-то ikoa».

— Господи, куда мы катимся! — воскликнул Йерр.

Томас разъяснил, что маорийское слово ikoa означает «имя». Быть связанным дружбой с кем-то — значит сделать ikoa с этим человеком, то есть обменяться с ним именами. А обмен именами влечет за собой обмен имуществом, детьми, женами, рабами и т. д. Таким образом, имя обладало вполне вещественной ценностью, связывая неразрывными узами того, кто предлагал дружбу, с тем, кто ее принимал. И дети каждого из них имели в результате двух отцов, двух матерей, два жилища и все прочее. Мы ели «снежки»[123], поданные с английским кофейным кремом. Т. Э. Уинслидейл откупорил две бутылки шампанского.

— Сама идея составления словника, — сказала Сюзанна, отвечая непонятно на какое утверждение Р., — смехотворна по причине куда более простой, чем вы ее сформулировали: для того чтобы жизнь — которая противостоит смерти с целью стать понятной — была ею, она должна оставаться живой. Иными словами, противостоять смерти, не умирая: не правда ли, это и значит противостоять ей, не вступая в противостояние? И я назову самозванцем того, кто вознамерится подчинить себе то, что отрицает само понятие подчинения.

Р. побагровел. <…>

Мы встали из-за стола. А. установил пюпитры. Мы настроили инструменты. Финал «Жаворонка» нам не удался. Как А. ни старался, мы не смогли сыграть его пристойно. Тем более что виолончель Коэна была плохо установлена и ее ножка скользила по полу. Мы играли вразнобой. Смеялись. Сольная партия Марты прозвучала просто визгливо.

Зато в следующем произведении — ля-мажорном квартете Моцарта — А. сумел заставить нас сосредоточиться. А потом, несмотря на поздний час, решил поиграть сам. Вместе с Мартой и Коэном. Они исполнили одно из удивительных по красоте и очень трудных пост-лондонских трио Гайдна.

Вторник, 23 октября. Около шести часов вечера решил зайти на улицу Бак. На улице Гренель встретил Йерра и Элизабет. Впереди шествовал Д. с двухфунтовым хлебом в руках, от которого отколупывал на ходу самые поджаристые края.

Я сказал Д., что его горбушка выглядит очень аппетитно.

— Корочка! — поправил Йерр. — Корочка, а не горбушка. То есть внешняя оболочка буханки в том месте, где она пропеклась сильнее всего!

К счастью, скоро Йерр нас оставил. Мы поднялись втроем по мокрой лестнице.

А. работал. Д. потащил меня в свою комнату. Он размалевал свой маленький деревянный столик голубой гуашью. И был в полном восторге от этого ужаса.

Среда, 24 октября. Днем зашел на улицу Бернардинцев. Когда я вернулся домой, мне позвонил из Баварии Коэн. Я сказал ему, что приеду 31-го, но обещал перед этим позвонить. <…>

Четверг, 25 октября.

Улица Двух Мостов. С Йерром и Рекруа. Томас пригласил нас посмотреть маленькую однокомнатную квартирку, которую снял для него Зезон.

А. рассказал, что новая пассия Д. закатила ему здоровенную пощечину, слегка даже повредившую ему ухо. С тех пор малыш Д. никак не опомнится от страха. И от изумления. Йерр тут же поправил его: пощечина — это то, от чего страдает щека, но никак не другие части головы. Тут уместнее слово «оплеуха» или «затрещина». А. с минуту глядел на него, не понимая.

Рекруа тоже поинтересовался: при чем тут ухо? И как можно закатить пощечину, чтобы повредить ухо? Томас, побагровев от злости, приказал им обоим замолчать. Причем сделал это довольно грубо. Почти выгнал нас, назвав язык «дрянью».

Пятница, 26 октября. Улица Жардине.

Рекруа доложил мне, что Йерр крайне осторожно поворачивает голову, так как ужасно боится, как бы она вдруг не скатилась с его хрупкой шеи.

Суббота, 27 октября.

Зашел на улицу Бак. А. работал с Отто. Очень важная работа. «Рассчитанная на долгое дыхание, — как он выразился. — Настоя идее почти полностью исчезло, ближайшее будущее мало-помалу отодвигается <…>, привычные вещи становятся абсолютно чужими, ибо мы не являем собой достаточно надежное убежище. Не поворачиваемся к ним ни лицом, ни спиной, не боремся и не убегаем. Ни вверх, ни налево, ни вниз, ни направо. Былое и будущее — их нет ни впереди, ни позади. Настоящее ушло, его тоже нет, мы пусты! Мы лишены размеров и объема. И это прекрасно!»

Им явно не терпелось вернуться к своей работе. Я не посмел надоедать им и ушел.

Воскресенье, 28 октября.

Ездил в Севр повидаться с Ксавье Йерром. С головой у него очень неважно. Он заговорил о Йерре и Глэдис в каких-то странных выражениях. Так и не понял, что стал дедом малышки Анриетты. Около шести вечера он проводил меня на вокзал. Было холодно. Над нами высились деревья. Мы долго вместе ждали поезда. Потом обменялись торопливым рукопожатием. Обратная дорога показалась мне прекрасной: туман, откосы у дороги, заводы, убогие предместья, Сена и огоньки в домах.

Понедельник, 29 октября.

Позвонил Коэну в Баварию. Сказал, что приеду в четверг утром, поездом 5:20. Коэн ответил, что все записал и встретит меня на вокзале. Я повторил время прибытия поезда. У него был какой-то странный голос.

— Вчера он написал Дайе[124], — сообщил он мне. Это было шестьсот шестьдесят семь лет тому назад, день в день…

— И наверное, почти минута в минуту, — ответил я, в полном изумлении.

— …когда император Запада решился на страшный шаг.

Я онемел, у меня просто руки опустились. На всякий случай еще раз повторил, что приеду в четверг утром.

Во вторник, 30-го, пошел на улицу Бак — попрощаться. Д. уже почти примирился со своей учительницей, и она не вызывала у него прежней неприязни. Элизабет стала подшучивать над моими «ритуальными» короткими наездами в Баварию. Я объяснил, что мне предоставили «роздых» только с четверга по воскресенье. Что я уже подготовил Пятую сонату. И что вернусь в понедельник, 5 ноября.