В дверях негостеприимного заведения образовалась пробка из жаждавших первыми поймать беглецов. С улицы к харчевне уже начал стягиваться народ, привлеченный воплями: «Держи ведьму!» Пелли сунул добычу в сумку и быстренько примотал к луке седла, проворчав: «Все равно уже оплачено, не пропадать же добру!» Подсадил меня в седло, одарил кувшином и развернулся к харчевне, из которой выкатилось несколько подразбитых уже мужичков. На них ласточкой сиганул вышибала, бултыхая в воздухе ногами. Едва вставшие на четвереньки мужички снова посыпались и распластались под тяжестью рухнувшего детины.

Лютнист вышел неспешным прогулочным шагом, полюбовался на барахтающихся и вдруг присел. Тут же через его голову кувырнулся позарившийся на котомку краснолицый здоровяк с выломанной ножкой стола наперевес. Он явно не ожидал такого стремительного уменьшения жертвы. Я замахала музыканту, чтобы тот присоединялся. Он глянул с сомнением: вряд ли такой отнюдь не богатырский коник свезет троих. И тут же откинулся в сторонку, разворачиваясь к вылетавшему из харчевни рябой летучей мышью пробужденному. Лютнист как бы слегка помог несущемуся на него потоку ускорить движение, подтолкнув мышь за крылышко, и меченосец тюкнулся носом, роняя меч, и врезался в поднимавшегося вышибалу. И без того неустойчивые мужички снова повалились в пыль, цепляясь друг за друга.

Селяне медленно брали нас в полукольцо. В руках свирепо поглядывавших мужчин появились, кроме непременных ножей, топоры и колья, тут же выломанные из близлежащих заборов. Пелли, видя, что я не собираюсь никуда спасаться без сотрапезников, а коник откровенно наслаждается человеческой дракой, подскочил и что было силы двинул кулаком в Лэппов круп. Желтогривый захрапел обиженно, взвился и скаканул с места через головы окружавших поле битвы селян. Те шарахнулись испуганными тараканами. Часть шарахнулась прямо на лютниста, начиная новый виток мордобоя. Лэпп остановился на безопасном расстоянии в конце улицы, не желая лишить себя и меня зрелища, за что я ему немедленно пообещала оставшийся после расплескивания глоточек из кувшинчика.

С Пелли в это время происходило нечто невероятное: он весь замерцал, окутываясь облаком золотистого дыма, удлиняясь и вырастая. Взрыли землю когти, махнуло, снося изгородь, кожистое крыло, дернулся, сшибая особо рьяных драчунов, шипастый хвост, весь словно усыпанный алмазной крошкой и нестерпимо слепивший глаза солнечными отсветами. И вот уже вместо безобидного веснушчатого мальчишки на площадке перед харчевней ворочалось что-то огромное, золотое, сверкающее и яростно пускающее клубы дыма из хищно оскаленной пасти. Харчевня начала рассыпаться под ударами мощного хвоста. Те из селян, кто поумнее, покинули поле битвы, не дожидаясь конца превращения. Таких оказалось немного. Остальные стояли и самозабвенно вопили от ужаса. Появись передо мной такое без предупреждения, я бы еще не так завопила.

Пробужденный, протерев запыленные глаза, нашарил меч. Но музыкант, закинув лютню за спину, уже взобрался по подставленной лапе и уютно устроился в междукрылье дракона. Пелиорэнгарс хохотнул громово, плюнул огнем под ноги пробужденному, повергая противника в панику. Незадачливые драчуны опомнились, побросали оружие и разбежались во все стороны, в том числе в мою. Лэпп посторонился, пропуская.

Среди беглецов оказался и худощавый черноглазый спорщик. Он промелькнул, неприятно скалясь, и спину ожгло резкой болью. Я ахнула, валясь на шею конька. Нож, ударивший вскользь в ребро, глухо звякнул о сухую утоптанную землю. Лэпп развернулся, задев мимоходом копытом юркнувшего в сторону черноглазого, и унес меня из-под посыпавшихся ударов. Селяне спешили отыграться за испытанный страх на более доступной, чем крылатое чудовище, жертве, но напрасно они с детской непосредственностью решили мстить на глазах дракона. Тот взревел, заглушая мой крик: «Нет, Пелли, не надо!» И вот уже факелами пылали заборчики и яблоньки по сторонам улочки. Я оглянулась. Горела и злополучная харчевня.

Дракон взлетел, нагоняя Лэппа с воздуха, и, широко взмахивая бронзово-золотыми крыльями, замельтешил впереди перекормленной стрекозой, показывая путь.

Привал последовал в первой попавшейся густой рощице с ручейком. Лютнист был в восторге от полета и щедро славословил, слагая благодарственную оду. Пелли, приобретший человеческий вид, распаковал спасенную котомку, обработал и перевязал мою рану на спине, ворча, что только безумные пифии, не принимающие никакую реальность всерьез, могут быть так беспечны. Я терпела и пластырь, и яд петушиного пастыря. И солнце палило нещадно, и жидкость, которой целитель смазал рану, немилосердно жгла. Но хуже всего саднил стыд перед всем миром за собственную глупость, и я сетовала в душе, что сквозь землю невозможно провалиться по первому желанию, без помощи лопат. Сильвен попытался разрядить накаленную во всех отношениях обстановку:

– Эй, дракоша, умерь пыл: наша снегурочка сейчас слезами изойдет и растает, только ее и видели.

– Хоть какая-то польза будет: дождик сейчас не помешает, – продолжал ворчать огнедышащий мальчик.

– Сильвен, – начала я отвлекающий от моих ран и их причин маневр, – а не тот ли ты Сильвен – Серебряная Струна, которого изгнали из Арима?

Лютнист кивнул с задорной улыбкой:

– Не знаю, как там насчет струны, а изгнали точно. И не только из Арима. Вообще-то, на родине мое имя Вадум. Но об этом уже все забыли, кроме меня. Сойдет и Сильвен.

Серебряная Струна прославился не только виртуозностью и чудным голосом, но и стремительностью, с которой умудрялся нажить себе врагов среди имущей верхушки, сочиняя ядовитые памфлеты. Его песенки распевали во всех кабаках, но во многие городские ворота лютнисту запрещено было ступать под страхом виселицы. Он не унывал и располагался обычно под стенами в каком-нибудь шатре смуглоликого табора, и горожане в эти дни перебирались в те же шатры всей братчиной. Злачные места приходили в запустение на неделю-две, а то и на месяц, если братчина раскошеливалась на весь табор. Хозяева не могли стерпеть убытки и подкупали городскую стражу, певцу выписывали охранную грамоту и впускали в город, который немедленно уходил в торжества по поводу этого дня свободы личности еще на неделю. Аристократы семьями сбегали в загородные дома, чтобы не слышать новых скабрезных куплетов в свой адрес, которые подгулявшая толпа еженощно распевала по всему городу. Все городские сплетни бывали немедленно зарифмованы, а лютнист тщетно отнекивался от доброй половины памфлетов, не признавая их за собственных детищ.

Короли не могли изгнать весь народ за вредоносные песенки, зато изгоняли лютниста; народ не мог признаться в нелюбви к королям во избежание повышения налогов, зато отходил душой, предаваясь любви к творчеству, причем всячески от оного открещивался, всегда назначая автором некую Серебряную Струну. Пока власти выясняли, что под автором подразумевался именно Сильвен, тот уже исчезал из ославленного града и брал в осаду следующий. В результате власти клеймили лютниста с еще большей злобой, и Сильвен отдувался за всех сочинителей, не рисковавших собственными благонадежными шкурками.