Мне и самому не хотелось снова оказаться в той теснине, но слова коротышки пробудили неукротимое желание спорить.

— Ты как хочешь, а я буду подле моего короля.

Эйнхард задумчиво почесал в затылке:

— Возможно, ты прав, друг мой. Пожалуй, я последую твоему примеру.

Моя Тропинка взяла вперёд, избавив меня от необходимости отвечать. Она уверенно шла по ущелью, но в какой-то момент забеспокоилась, всхрапывая и шевеля ушами. Другие лошади тоже выказывали беспокойство, но продолжали идти. Через некоторое время впереди возникла заминка. Я спешился и чуть не споткнулся о тело франкского воина. Рядом лежал ещё один убитый. Ведя за собой лошадь, я осторожно двинулся дальше. Постепенно моему взору открылось ужасное зрелище. Дно ущелья покрывали погибшие воины, мёртвые лошади, перевёрнутые телеги. Кровь стояла на каменистой пересохшей земле, как вода после сильного ливня. Столько я уже видел сражений — жестоких и опасных. Все они померкли перед этой картиной ада.

Среди всего этого бродил король, всматриваясь в трупы и что-то бормоча. Привязав Тропинку к коряге, я, как заворожённый, двинулся за ним по этому царству мёртвых. Никого не осталось в живых... Никого! Отовсюду смотрели остекленевшие глаза, виднелись лица, перекошенные предсмертной судорогой, валялись отрубленные руки.

Герольд и ещё несколько воинов стояли кружком, глядя вниз перед собой. Его Величество бросился туда, люди расступились перед ним, открыв распростёртое на земле тело. Я узнал длинные кудри Роланда. Они слиплись от крови, но всё ещё напоминали о благородной внешности владельца. Лицо бретонца с закрытыми глазами выглядело спокойным, будто он заснул. На груди его лежал Олифан, рядом в доспехе зияла дыра. Рука сжимала Дюрандаль так же сильно, как при жизни.

— Мы пытались взять меч, — сказал Герольд, — его невозможно вытащить.

— Роланд! — с отчаяньем позвал король. Словно в ответ мёртвые пальцы разжались, и Дюрандаль со звоном упал на землю. Его Величество, будто не заметив этого, поднял тело друга на руки и заплакал. Мне было страшно и стыдно видеть слёзы короля. Захотелось немедленно скрыться куда-нибудь, только ноги будто онемели и не хотели двигаться.

Храброго бретонца положили на телегу. Воины уже копали могилы, долбя каменистую землю. Вдруг еле слышный стон раздался откуда-то сверху. Там оказался отец Турпин, архиепископ Реймский. Его привязали к дереву, заткнув рог. Он был ранен, но неопасно.

— Отец! Как случилось, что ты остался жив? — спросил его Борнгард, перерезая верёвки.

— Они специально не убили меня, чтобы я всё рассказал. Они внезапно спрыгнули с вершин, и мы ничего не могли поделать. Было так тесно, что мы длинными мечами только кололи друг друга, а они без доспехов с коротким ножами налетали, как ястребы, и поражали нас быстрее, чем мы могли повернуться. Они растащили всю нашу добычу... сказали мне, что довольны своей местью...

— Кто «они»? — тихо спросил король. — Баски?

Отец Турпин молча кивнул.

...Уже смеркалось, когда, похоронив своих сотоварищей, мы покинули ущелье. Король, находящийся в глубоком раздумьи, встрепенулся:

— Не говорите королеве! Ей вредно знать... что с ней? — крикнул он, заметив только что подъехавшего слугу.

— Ваше Величество! Матушка ваша просила помолиться за королеву. Рожает, вроде как...

Время залечило раны, нанесённые королю в Ронсевальском ущелье. Немалым утешением послужила наша королева, родившая в этот печальный момент сразу двух наследников — близнецов Людовика и Лотаря. К сожалению, Лотарь прожил совсем немного, но Людовик оказался крепким. Как выяснилось впоследствии — Господь уготовил ему долгую и славную жизнь.

Нельзя отрицать, что неудачный испанский поход всё-таки нанёс ущерб авторитету короля. По Бретонской марке прокатилась волна мятежей, и не было больше весёлого маркграфа, умевшего договариваться с южанами на их языке. Карл всё же сумел замирить мятежников. Потом вновь, только мимоходом посетив свой любимый Ахен и проверив, как строится храм, двинулся на северо-восток, в Саксонию.

Видукинд не дремал, продолжая изводить короля нескончаемыми нападениями, разрушениями и поджогами. Они вспыхивали то здесь, то там, будто пожары в засуху.

Снова появился мой дядя. Он изыскал неожиданный способ приблизиться к королю. Его Величество, живо интересовавшийся самыми разными делами королевства, посреди войны занялся писанием указов для управляющих поместьями. Он тщательно прописывал: чем откармливать поросят и какие породы яблонь следует сажать, чтоб хватило и на варенье и на еду зимой. Мой хозяйственный родственник конечно же влез с дельными советами и весьма преуспел. Встречая его, я каждый раз внутренне сжимался, но он не выказывал ко мне никакого интереса.

В очередной раз установив хрупкий мир в Саксонии, Карл собрался в Рим — крестить среднего сына от Хильдегарды, Карломана. Мальчику уже исполнилось четыре года. Почему его до сих пор не крестили — интересовало весь двор.

Король отправился всей семьёй. С Хильдегардой, Бертрадой и пятью детьми — тремя сыновьями и двумя дочерьми, младшей из которых, Берте, только исполнился год. Не взял только старшего — Пипина. Меня это удивило. Карл всегда относился к сыну от первого брака со вниманием. Следил за его образованием, лично проверяя успехи. Пипин слушался отца покорно, хотя и без особой радости. Впрочем, я вообще не видел, чтобы он когда-нибудь улыбнулся. Видимо, горб, сильно портящий его внешность, отражался и на его характере.

Итак, мы опять ехали в Рим. Это второе посещение Вечного города способствовало окончательному установлению дружеских отношений между Карлом и папой Адрианом (что бы там ни говорил Эйнхард). Но лично для меня с него начался период отдаления от короля, который закончился только в последние годы его жизни. Причиной этого отдаления оказался вовсе не Эйнхард, чего я боялся вначале, а совсем другой человек. Причём случилось так, что я сам привёл его к Карлу.

Мы прибыли в Рим около полудня. На вечер была назначена личная беседа короля и папы, а некоторые члены королевской свиты (мы с Эйнхардом в их числе) получили дозволение совершить самостоятельную прогулку по городу.

Коротышка, по обыкновению, болтал без умолку. Восхищался монументальными зданиями, о которых уже заблаговременно прочитал в каких-то книгах. Время от времени сокрушался о своей необразованности, чем злил меня безмерно. Наконец я не выдержал и сказал ему:

— Любезный Эйнхард! Не позволишь ли ты мне посозерцать этот прекрасный город в одиночестве?

— Ну, если ты так хочешь, дорогой Афонсо... Я, правда, собирался показать тебе улицу, по которой вели к месту казни апостола Петра...

— Хочу, любезный Эйнхард. Очень хочу предаться личной молитве.

— Друг мой! Что же ты сразу не сказал мне? Немедленно оставляю тебя. Не смею мешать в таком прекрасном и уважаемом деле.