Нет необходимости подчеркивать, что значительные группы за рубежом, а также и внутри Германии, смотрели в то время на Гитлера с определенной благожелательностью. Даже Ллойд Джордж, у которого я бывал, не стал исключением. Он дал мне свою фотографию с личной подписью на обратной стороне: «Канцлеру Гитлеру в знак восхищения его мужеством, целеустремленностью и руководством». Было полно людей, готовых признать новую власть, которая возникла в Германии. Во время одной из поездок в Берхтесгаден в конце лета мне было поручено развлечь сэра Джона Сиддли, промышленника, и его жену. До сего дня храню воспоминания о том, как он и Геринг сидели на балконе, рассматривая большие фотографии и чертежи британских военных самолетов, которые, как предполагалось, Германия купит. И все, должен сказать, в прямом противоречии с условиями Версальского договора.

Во время того же самого визита – я думаю, это было, когда я намеревался получить у Гитлера добро на мою книгу карикатур, – я увидел еще один пример удовольствия, с которым партийные лидеры, похоже, воспринимали жестокость, с которой они отправляли властные полномочия. Я захватил с собой Эгона, к тому времени воспитанного мальчика двенадцати лет, и, играя в кустах, он оказался позади и вблизи разговаривавших Гитлера и Геринга. «Мой фюрер, – говорил Геринг, – мне только что пришлось подписать двадцать два смертных приговора для вашего утверждения». Они были очень довольны собой, потирая руки, как рассказал мне Эгон. Очевидно, это все стало обыденным делом, и никакой пощады не давалось.

Если бы я нуждался в каких-то дальнейших свидетельствах того, куда были направлены их мысли, то разговора между Гитлером и Геббельсом, который я услышал через открытую дверь гостиной в канцелярии, было вполне достаточно. «Пока старик [Гинденбург] жив, – донесся голос Гитлера, – существуют две вещи, которых я не могу касаться: армия и министерство иностранных дел». Геббельс не преминул подлить масла в огонь: «А что касается этой потсдамской своры, мой фюрер, для них существует только один способ – выстроить их вдоль стенки и скосить из пулеметов». И тут, естественно, я направился прямо к Рейхенау и рассказал ему эту историю.

Именно ощущение власти превратило Гитлера в непримиримого фанатика. Мне понадобилось прожить большую часть 1933 года, чтобы понять, что в него вселился демон. И даже тогда многие из нас не верили, что уже пройдена точка возврата. Мы думали, что силу движения можно затормозить, направление изменить. Когда бы я ни встречал Нейрата, Шахта, Гюртнера или генерала фон Рейхенау, что бывало часто, мы вели разговор в одном и том же ключе. Никто из них не имел такого доступа к Гитлеру, который я все еще сохранял, и, несмотря на мое растущее отвращение, они упрашивали меня оставаться там, где я был. Гитлер пока еще не достиг точки, где он уже больше не обсуждал вопросы с теми, кто пользовался его доверием. Окончательные решения, принимаемые человеком в таком положении, часто, в крайнем случае, занимают минуты, и, если мне случалось находиться там в этот решающий момент, всегда была возможность, чтобы взгляды, которых я придерживался, взяли бы верх. Проблема была в том, что этот голос разума стал находить все меньше и меньше отклика в его разуме.

Окончательное понимание, что Гитлер и его движение обманули не только меня, но и всех нас, пришло на нюрнбергском партийном съезде в год власти. Вводную часть оживляло присутствие впервые в Германии сестер Митфорд – Юнити и Дайяны, бывшей замужем за сэром Освальдом Мосли. До этого в том же году я встречал их в Лондоне, и они прибыли в Нюрнберг с рекомендательными письмами от, я полагаю, молодого Отто фон Бисмарка. Это были привлекательные дамы, но до кончиков ногтей являли собой образ, напрямую противоречащий недавно провозглашенным нацистским идеалам германской женственности. Их цель – встретить Гитлера, и на нашем пути в отель «Дойчер-Хоф», где он остановился, было так много откровенных комментариев со стороны прохожих, что мне пришлось добираться с ними через задний двор. Я вытащил свой большой чистый носовой платок и заявил: «Мои дорогие, хоть это и неудобно, но, чтобы сохранить хоть какую-то надежду на встречу с ним, вам надо стереть с лиц немного этой штуковины», что они и сделали.

Я был очень рад оказать им содействие, как это мне казалось, чтобы их английское происхождение и связи помогли снабдить Гитлера знакомством с миром, отличным от оранжереи самоанализа, в которую он, похоже, уединялся. Гитлер находился в личном кабинете, и я послал сообщить о нас, и некоторые участники его компании пошли прогуляться с внешним безразличием мимо нашего стола, чтобы вернуться к нему с докладом. Сестры явно не смогли достаточно эффективно воспользоваться моим носовым платком, потому что в конце нас одурачил Гесс, выдавший несколько непоследовательных замечаний о том, как занят фюрер, и на этом наша попытка закончилась. Потом Геринг и Геббельс изобразили деланый ужас при мысли о том, что я пытался представить двух таких размалеванных шлюшек Гитлеру, хотя втайне их беспокоило то, что я был персоной, которую попросили представить девушек. Когда эти девушки опять приехали в Германию позднее и отдали надлежащую дань уважения клике Гесса и Розенберга, их, естественно, приветствовали как выдающихся нордических красавиц. Боюсь, что они прислушивались к моим оппонентам по партии куда больше, чем ко мне, хотя впоследствии я довольно часто виделся с Юнити в Мюнхене и даже помог ей найти небольшую виллу возле Английского сада, где она снимала квартиру.

Тем не менее я привел их с собой на съезд. На них он произвел впечатление, и, несомненно, я был доволен, что многочисленные оркестры во время церемонии в честь жертв соратников по партии исполняли «Похоронный марш», который я сочинил по случаю смерти нашей маленькой дочери Герты. Он действительно звучал очень впечатляюще, и Гитлер впоследствии поздравил меня. Я бы предпочел поздравить его с тем, что многие из нас поверили, что это будет последний партийный съезд. Так называемые непреложные «Двадцать пять пунктов НСДАП» уже десяток лет провозглашали, что, как только будет завоевана и укреплена власть, партия может быть распущена. Гитлер явно их давно не читал. И наоборот, тема его речи была «Государство – это партия, а партия – это государство». Нам дали знать, чего ожидать от будущего.

Когда Гитлер поселился в рейхсканцелярии, он устроил с собой как приятных приживальщиков эту ужасную братию, которая превратила мою жизнь в такой кошмар во время предвыборных поездок, приведших его к власти, – Брюкнера, Шауба, Шрека, Гофмана и Зеппа Дитриха. Слишком тупые, чтобы знать иные чувства, кроме верности, и слишком нечестолюбивые, чтобы представлять собой опасность, они и сформировали его самое близкое окружение. Они всегда мне напоминали одну старую комедию Герхарда Гауптмана под названием «Глоток и дерьмо» – пьеса в стиле Хогарта,[6] которую ставили в Саксонии где-то в XVII веке. Смысл ее в том, что электор или герцог отправился на охоту, и его компания встречает двух спящих мертвецки пьяных бродяг. Ради потехи этих бродяг привозят в Шлосс, укладывают в постель герцога, а когда те просыпаются, дурачат их и дальше, уверяя, что они – это великий герцог и его управляющий двором. Комедия состоит в том, что бродяги начинают верить сказанному. Для меня это была картина ведомства рейхскацлера, не только шоферни, как я звал их, но всех их вообще. Никто из этих примитивов не разыгрывал из себя Меттерниха.