Петер — есть кое-какие привилегии и у бывших — не мог, конечно, не видеть, что нынешняя Маша — это не та Маша, которая легко поднялась с ним когда-то в номер «Рэдиссон» в Мюнхене, и даже не та, которая на девятом месяце показывала ему в съемном домике на Golden Küste «Янтарь». Вначале он для себя объяснял это разрывом с мужем, потом — регулярными разлуками с Аней, сложной работой над картиной, больным желудком, журналистской травлей, — наконец, собравшись с духом, он издалека завел туманный разговор, в финале которого почти неожиданно для себя самого озвучил то, что пришло ему в голову в последнюю очередь, — что психоаналитик совсем не то что психиатр, и пойти к нему, кстати говоря (к чему — кстати? к frutti di mare?), совсем не зазорно.

И, коль скоро даже Петер — человек, которого, в отличие от читателя, трудно заподозрить в невнимательности (ну хотя бы потому, что про второго, в отличие от первого, мы вообще ничего не знаем — проблематичен даже, прости господи, относительный онтологический статус обоих), — заговорил о медицинском вмешательстве, то самое время сказать вот что. То, что со стороны могло показаться поступательной трансформацией Машиной психики, было в действительности осознанным внутренним путем. В конечном счете, нужно задаться вопросом: понимала ли Маша, что происходит, или иначе, а смогла бы Маша сама написать роман «Маша Регина»? — и ответить, что да, конечно, почему бы и нет, смогла бы. Вот почему, услышав от Петера про психоаналитика, Маша весело, веселее, чем требовала ситуация (обернулись даже японские туристы), рассмеялась и сказала только: а ты в курсе, что Альтюссер, был такой философ, проходил анализ у Лакана, а потом укокошил собственную жену?

Там, в Тропее, Маша впервые с чудовищной проникающей ясностью увидела, что единственным человеком, который вполне понял бы, что она имеет в виду, был А. А. И что в другой, лучшей, правильнее сложившейся жизни она не могла бы желать ничего лучшего, кроме как быть с ним и любить его — потому, что он был на самом деле не вполне чем-то отдельным от нее, а, скорее, трагически вынесенным за пределы ее существа ее собственным внешним понимающим. И когда Петер — идеальный, в общем, мужчина — в ответ на вырвавшееся у нее по пьяной лавочке (ночь была жаркая, в гостинице было невозможно, спать не хотелось — они сидели на камнях у берега) знаешь, что мне тут пришло в голову? что человек, в конечном счете, стоит перед выбором: быть живым или быть умным; и вот умный человек, к своему ужасу, вынужден выбирать второе, — так вот, Петер стал окольными путями рассказывать ей, как она всем нужна, а Маша подумала, что А. А. успокоил бы ее, только сказав, что да, Маша, милая, но утешение в том, что этот выбор никогда не нужно делать прямо сейчас. Петер все успокаивающе бормотал, прижимал Машу к плечу. В конце концов ей стало жалко его бестолковой растерянности: чугунному немцу нужен был простой, естественный, единственный Grund, чтобы, кхм, поместить на него пьедестал своего спокойствия (пьяному человеку, уж как есть, не до презрения к красивым словам). Хочешь, кое-что тебе скажу? — это они уже прощались в полутемном коридоре тихой ночной гостиницы, — та статья, про то, что я маму слила и все такое… — Что? — Я знаю, чьих это рук дело. Ее, Ромкиной сучки. — Почему ты так думаешь? — Ни почему, я просто уверена.

(Почему — на самом деле было: очевидная логика, по которой Даша старательно, шаг за шагом, осваивала территорию Роминой жизни; и для того, чтобы окончательно демаркировать границу между Машей и тем, что она уже называла своей семьей, оставалось последнее, единственное, в сущности, хоть Маше это пока и в страшном сне не может присниться, впрочем, до этого еще дойдет дело, — ну да, но не объяснять же это все ночью, пьяной, в коридоре гостиницы.)

Так получилось, что к моменту, когда в начале осени студент HFF обнаружил «Погоню» в груде архивных дисков, Маша не выходила на связь с широкой общественностью больше трех лет — каннский фальстарт не в счет. И, конечно, Маша, втайне надеявшаяся, что эта игра в молчанку заставит наконец всех заткнуться и забыть про нее, поставила не на ту карту. Ровно наоборот: тихий бубнеж Регина-сумасшедший-дом-матери-если-все-что-говорят-правда-сумасшедший-дом-такое-бывает-с-талантливыми-людьми-теперь-надо-говорить-бар не прекращался ни на неделю, а когда в сети появилась тридцатиминутная лента с какой-то мистической беготней и хулиганским монтажом, киномир взорвался, как пакетик кукурузы. Сначала высказали свое компетентное мнение, фейк это или не фейк, все те, кому за высказывание такого мнения платили, потом, по цепной реакции, все те, кто, наоборот, платил за обнародование своего мнения, и наконец — вообще все, кто просто бесплатно имел свое мнение. Идея устроить по такому случаю громкую пресс-конференцию принадлежала, конечно, продюсеру — и все-таки Маша не послала его на три буквы, хотя могла бы, чего уж там, ограничиться тремя строчками письма на адрес какого-нибудь киноманского сайта. Но она согласилась — как потому, что с каждым разом все труднее отказывать продюсеру в таких вещах, так и потому, что пресс-конференцию они, суки, хотят? будет им пресс-конференция — чтоб они все полысели, клоуны. Петер, которому формально предназначался этот монолог, вздохнул. Извини, это я не про тебя.

Оставив Эрика с группой подснимать всякую мелочь, в один из первых дней октября Маша вылетела в Берлин. Из Тегеля нужно было бы отправиться прямо в «Kino Arsenal» — не так уж много времени оставалось до начала, два часа с хвостиком, — но Маша решила, вместо того чтобы тусоваться лишний час на Потсдамере, убить его в каком-нибудь кафе подальше от центра, уселась, взяла завтрак и вежливо мотнула головой подошедшему к ней с ворохом газет и журналов официанту. Но когда он уже отворачивался от нее, махнув своим ворохом, Маша, помимо запаха типографской краски, уловила еще кое-что — свою собственную фамилию на первой полосе и фотографию Ромы, на коленях у которого сидела Аня. Весь оставшийся час Маша читала и перечитывала интервью, в котором, в общем-то, не было ничего криминального — правда, только правда, хотя и не вся правда, — два раза на периферии появлялась талантливая молодая актриса, составившая счастье знаменитого оператора, и одна из фотографий удостоверяла ее благонадежность: милая женщина в брючном костюме, нога на ногу, расправившая ладони в стороны, как бы показывая, что она прозрачна, как окно в солнечное берлинское утро, — Рома со скрытым сожалением рассказывал, что у Маши просто нет времени, она так много работает, Аня большую часть года живет у нас, и они так хорошо с Дашей ладят, мы как настоящая семья, и, добавляла от себя интервьюер, тут Роман, конечно, лукавит, потому что если то, что я видела, не настоящая семья, то я и не знаю тогда, что такое настоящая. Любой непредвзятый читатель должен был сделать вывод, что Регина, вопрос о матери которой Рома наотрез отказался обсуждать, сбыла ребенка с рук, потому что он мешает ей снимать новый фильм, и слава богу, что ребенок нашел такую здоровую семью и такую добрую женщину, заменившую ей мать. Дрожа от ярости, Маша села в такси и набрала Рому. Регина, не сходи с ума, интервью как интервью, что ты там такого нашла? я вообще о тебе ничего не говорил, у тебя паранойя! что ты говоришь? я не слышу, у тебя там шум какой-то, и однако оказалось, что они с Дашей все равно хотели кое о чем поговорить, когда тебе удобно? — так что сразу после пресс-конференции Маша должна была позвонить им — ну, договоримся там, как и что, ты, главное, не волнуйся. Разумеется, нет лучшего способа привести человека в бешенство, чем попросить его не волноваться, — даже если Рома об этом и не знал.