Содержание проекта, первый пункт коего декларировал упразднение Верховного совета, разумеется, никак не могло устроить Голицына. Он воспринял его как вызов. С другой стороны, он сам объявил генералитету разрешение представлять любые проекты. Из этого странного положения нужно было находить нетривиальный выход.

В тот же день — 5 февраля — ситуация обсуждалась на заседании Совета. Как и следовало ожидать, угроза самому существованию правящего органа сплотила верховников. Трудно сказать, кому именно пришла в голову та мудрая мысль, которую Совет и реализовал, но если вспомнить, что хитроумные Василий Лукич Долгорукий и Остерман отсутствовали, то можно с достаточной уверенностью говорить о приоритете князя Дмитрия Михайловича. Идея была проста и эффективна. В журнале заседаний Совета обсуждение было резюмировано следующим образом: "А которые не согласны (с проектом Татищева. — Я. Г.), тем велено изготовить и для совета призвать в Сенат еще из знатных фамилий шляхетство в рангах и без рангов".

Это выглядело демократической уступкой шляхетскому общенародию, да, собственно, и было таковой, но в конкретных обстоятельствах воспринималось как точный тактический ход.

Князь Дмитрий Михайлович увидел — и не без оснований — в представленном проекте контрудар военного и штатского генералитета, той силы, которую он планировал от законной политической власти устранить.

Присмотревшись же к татищевскому проекту, мы явственно увидим следы компромисса — сочетания интересов и представлений двух групп. Если в голицынском проекте крупная бюрократия, чиновничество самостоятельной политической роли не играют, то в проекте Татищева им в руки отдано многое — военный генералитет и высшая бюрократия, президенты и вице-президенты коллегий решающим образом влияют на формирование Сената и замещение ключевых государственных постов. Высшей бюрократии фактически принадлежит законодательная инициатива. Низшее правительство, представляющее права общенародия и занимающееся "внутренней экономией", лишь отчасти уравновешивает власть бюрократии. Самодержавие решительно ограничено, но опасность наступления генералов и крупных бюрократов отнюдь не нейтрализована.

Надо иметь в виду, что татищевский проект, известный нам, — это тот вариант, который подписывали "сильные персоны" 4 февраля. Промедление более суток, очевидно, и объясняется выработкой компромиссного текста. Татищев вырабатывал текст, под которым согласились бы подписаться его тактические союзники. Иначе все теряло смысл.

В голицынском проекте: представительные институты — палата представителей от городов — выглядят куда внушительнее, чем у Татищева. Но зато и власть высших органов — аристократического Верховного тайного совета, в который входят командующие армией и гвардией, — столь велика, что возникает сомнение в возможности контроля со стороны палат.

Оба проекта имели свои немалые резоны, но примирить их можно было только путем кропотливой работы, уравновешивания интересов и отыскивания наиболее рациональной структуры. На это нужно было время и добрая воля.

И с этой точки зрения демарш Голицына кажется парадоксальным. Он, с одной стороны, продемонстрировал добрую волю, с другой — застопорил принятие каких бы то ни было решений.

Милюков считает, что обращение князя Дмитрия Михайловича к среднему и мелкому шляхетству мимо генералитета было маневром.

Как ни склонны мы признать значительную долю политического идеализма в действиях князя Голицына, но вряд ли можно в данном случае предположить, что он хотел действительно отобрать одно за другим мнение всех "чинов" России относительно предположенной реформы. Обращаясь вслед за генералитетом к шляхетству, он, разумеется, руководился соображениями практической политики. Дело в том, что мнение Татищева наверное не могло понравиться Верховному совету, с упразднения которого Татищев предполагал начать реформу. В видах собственного самосохранения верховники должны были попробовать опереться на мнения кружков, несогласных с Татищевым. Вот почему они поспешили узаконить и оформить политические пререкания среди шляхетства[92].

Однако это тот случай, когда политик Милюков, с интересом и сочувствием всматривавшийся в личность и поступки князя Дмитрия Михайловича, явно готовый использовать его опыт, попытался навязать Голицыну свою модель политического поведения.

Близко знавшая Милюкова кадетская деятельница Ариадна Тыркова-Вильямс писала о нем: "Едва ли не самым большим его недостатком, мешавшим ему стать государственным деятелем, было то, что верность партийной программе заслоняла от него текущие государственные нужды, потребности сегодняшнего дня. У него не было перспективы, он не понимал значения постепенного осуществления определенной политической идеологии. В этом умеренном, сдержанном, рассудочном русском радикале сидел максимализм, так много сыгравший злых шуток с русской интеллигенцией"[93].

Похоже, что Милюков, интерпретируя поведение Голицына, напрасно делает из него догматика, отстаивающего свою позицию любыми средствами. Князь Дмитрий Михайлович мог быть высокомерен, упрям, политически неуклюж, но "потребности сегодняшнего дня" он видел достаточно ясно. Что касается максимализма — да, это было. Но к данной ситуации отношения не имеет.

Гораздо вероятнее, что Голицын трезво оценил возможности далеко не единого Верховного совета, понял — а это было не сложно, — что связь между гвардейским офицерством и рядовым шляхетством вне гвардии гораздо прочнее, чем между тем же офицерством и фельдмаршалами. Понял, что, сознательно оттолкнув генералитет и духовенство, он должен заручиться поддержкой шляхетского "общенародия". Кроме того, появление множества разнородных реформаторов, ориентированных, однако, на ограничение самодержавия, задним числом, но подтверждало поднесенный Анне Иоанновне вариант — "ограничительная запись" есть требование большинства.

Можно было бы трактовать действия князя Дмитрия Михайловича как хитроумный маневр, если бы он был уверен, что императрица примет его собственный проект, и задача заключалась бы только в том, чтобы оттянуть решение до ее, императрицы, прибытия. Но после 2 февраля князь Дмитрий Михайлович вряд ли сомневался в том, что главная борьба начнется после прибытия Анны. Поскольку у верховников были свои соглядатаи в разных группах, то маловероятно, чтобы они оставались в неведенье относительно интриг Феофана Прокоповича, а такая своевременная болезнь Остермана не могла не вызывать у всех, кто знал вице-канцлера, серьезных подозрений.

В этой ситуации князь Дмитрий Михайлович был заинтересован только в одном — прийти к соглашению с какой-либо сильной группировкой, чей план дает основания для приемлемого компромисса, и вместе с ней отстаивать идею ограничения самодержавия.

Предлагая фактически всем желающим из шляхетства подавать в Совет свои проекты, Голицын искал союзников.

Татищев понимал необходимость как консолидации сил, так и стремительности действий не хуже князя Дмитрия Михайловича. Стоящий куда ближе к кипящему слою жизни, он еще болезненнее, чем Голицын в его эмпиреях власти, ощущал на затылке злое дыхание ревнителей самодержавия.