Они помолчали.

— Так что? — спросила Лученко. — Он приезжает?

— А я вам что, не сказал? — удивился Дружнов и хлопнул себя по лбу. — Совсем голову заморочили. Прилетает, родимый. Наверное, племянницу проведать и проверить, как ее здоровье. Тут я на него и навалюсь, давно хочу новый комплекс наркозно-дыхательной аппаратуры и реанимационных систем… Впрочем, я не то хотел сказать. Он же ваш гонорар везет.

— Неужели? Не забыл, значит, — скептически сказала Вера.

— Не забыл. Так что вы его встретьте в аэропорту, сделайте одолжение.

— Может, лучше племянница?

— Племянница тоже хорошо. Но и вы непременно. Ему приятно будет.

— Я подумаю.

— Ну, Верочка Алексеевна, — протянул главврач, — я же знаю, вы его очаруете, и тогда…

У Лученко в кармане халата завибрировал телефон. В клинике она звук отключала. Глянула на монитор — Чернобаев…

— Простите, потом, — сказала Вера и торопливо вышла из кабинета.

— Я вам дату и время отдельно скажу! — крикнул ей вдогонку Дружнов.

Лученко отошла от кабинета по коридору подальше, поднесла телефон к уху.

— Да?

— Нам надо поговорить.

— Я же вам сказала…

— Выходите из клиники, я в машине, прямо на парковке. За несколько минут у вас там никто не умрет. Жду.

Что ж, придется поговорить, иначе не отстанет…

Она подошла к машине, села на заднее сиденье, посмотрела на водителя. Это был не Тимур, а Василий. По знаку хозяина он вышел наружу и встал сбоку.

— Так в чем дело? — спросил Чернобаев. Он был серьезен и напряжен, никакой игривости, как тогда, в ресторане. — Я вас нанял, а вы меня кидаете? Знаете, что бывает с теми, кто…

— Стоп.

Лученко произнесла это негромко и спокойно, но у олигарха сказанное почему-то отдалось в ушах пушечным выстрелом. И в машине ощутимо понизилась температура, стало холодно.

Сергей Тарасович отодвинулся от докторши.

— Вы… Вы… — растерянно сказал он. — Не надо показывать ваши фокусы, будьте человеком…

— Это чтобы вы немного остыли. Послушайте меня. Я категорически не согласна с тем, что вы затеяли на том перекрестке, напротив театра. Не буду вам сейчас рассказывать всего о безнравственности и хамской наглости этого проекта — боюсь, вы таких слов не знаете. Да, я допустила ошибку, когда соглашалась, но меня оправдывает то, что я не знала конкретики. А теперь знаю.

Чернобаев уже взял себя в руки.

— Вам что, торгово-развлекательный комплекс мешает?

— Да, мешает. У нас их и так на каждом углу. Торгуем и развлекаемся. Вы изуродовали мой родной город…

— Это и мой город.

— Сомневаюсь. Со своим так не поступают. Но, во всяком случае, то, что от него осталось после таких, как вы, — уже и не мое.

— Значит, вы против небоскребов? Здание из стекла и бетона вам уродливо? А вы за границей были когда-нибудь? В Чикаго, Дубае или Нью-Йорке?

— В Нью-Йорке была.

— И чем вам плохи нью-йоркские небоскребы? Весь мир Манхэттеном восхищается! А мое здание будет не хуже. И через двадцать лет, может, их будет целая улица. Киев станет как Манхэттен, будет привлекать туристов!

— Но какой ценой!

— Да, война, противостояние, народ не хочет. А в Нью-Йорке было то же самое, и застройщики, несущие в мир новое и непривычное, — победили. Ничего, привыкнете! Вы ведь как насекомые, ко всему привыкаете. Вам улицы переименовывают, памятники сносят — вы привыкаете.

Вера вздохнула. Бесполезный разговор…

— Вы забыли сказать, что нам кризисы устраивают, дурацкие законы принимают, избивают и сажают, повсеместно закрывают продуктовые магазины и открывают банки. Или бутики, где ни один нормальный человек ничего себе не купит. И мы привыкаем. Да? Вы там у себя, на Олимпе, от количества денег просто больны. Вас лечить надо.

— Ага! Так вы против богатых?! Отлично! Вот куда мы зашли в нашем разговоре. Но мы, богатые люди, нужны, вам без нас не обойтись! Думаете, мы жестоки? Думаете, вы, умные да милосердные, смогли бы управлять страной?! Да вас тут же растерзают свои же. Милосердие и всякая там благотворительность — чушь. В природе их нет, а мы — часть природы. И вообще: где бы вы были, если бы несколько человек в стране вами не управляли? Если бы не сделали все, как надо? Не спорю, имеются издержки, так сказать, жертвы, но без них не бывает. А если бы не мы, люди с деньгами, воцарился бы хаос! Вам кажется, что олигархи — зло, но вы даже не представляете, что бы произошло без нас. Все катастрофы, войны и несчастья вам показались бы мелочью!

— Ну и зачем вы мне это говорите? Да еще с таким пафосом, будто вас на видеокамеру снимают. Хотите сочувствия, что вас никто не понимает? Не дождетесь.

— Хочу, чтобы вы не играли в благородство! И объясняю устройство нашего мира. Не будьте брезгливой, вам же нужны деньги, я знаю!

— Это будут грязные деньги, мне такие не нужны.

— Ах, так…

— Да, так. И я не против богатых. Я против таких, как вы. Потому что в погоне за своими интересами вы, сильные мира сего, совершенно забыли: слабых нужно задабривать. Слабых мира сего лучше не сердить — их очень много. Догадываетесь, на что я намекаю? Нужно идти им на уступки, что-то им давать. Да, гастрономы. И да, свои шопинг-моллы строить не в центре, а за окружной дорогой!

— Ну хорошо, я постараюсь в парламенте такой закон…

Вера не дослушала, открыла дверцу автомобиля и встала.

— Я даю вам немного времени! — крикнул ей вслед Чернобаев. — Вы еще можете передумать.

Она захлопнула дверь, развернулась и пошла в клинику.

В день убийства. 3 декабря.

Несколько дней назад синеглазая женщина прикоснулась к его руке, и с того момента Виталий чувствовал себя иначе. Постепенно что-то менялось. Странно, что он вообще что-то чувствовал впервые за полтора месяца, кроме жгучей боли в груди, — или где Там находится душа. Вначале он вдруг увидел паутину на потолке и понял, что это ведь непорядок. Диана бы не допустила такого. И еще странно: впервые, когда он мысленно произнес имя умершей жены, это не сопровождалось внутренним криком, метанием эха этого имени в голове, болью, желанием орать изо всех сил и с разбегу удариться башкой об стену, чтобы перестать слышать, перестать мучиться.

Он ведь потому и пил все это время, чтобы выдержать, не разбить голову. Это было бы как-то нехорошо, не по-мужски. Это означало бы слабость. Но было так заманчиво… Он пил и пил, долго не пьянея, потом переставал чувствовать щеки, шею, после них — ноги. И так каждый день. Хотя уже перестал отличать один день от другого. Он не брился, практически не мылся, если не считать плескание холодной водой в лицо — иногда, когда становилось совсем уж плохо.