Но жестокость во время последней войны царила не всегда и не везде, бывали и исключения. Позволю себе рассказать один весьма характерный случай. Как я уже говорил, наши солдаты из боевых частей никогда не проявляли ненависть к попавшим в плен противникам, они делились хлебом и сигаретами с измученными и безоружными русскими солдатами[83]. Эти факты невозможно подвергнуть сомнению, поскольку слишком много тех, кто были их очевидцами и кто подтвердят мои слова. Я говорю об армии, а не о партии и ее организациях и не о полиции и гестапо. В армии случаи нарушения конвенций об обращении с пленными, когда они становились известны, наказывались сурово и беспощадно[84]. Невозможно было себе даже вообразить, чтобы германский офицер, допрашивая пленного, мог забрать у того наручные часы или какие-то ценные вещи. В целом армия и военные службы Германии выполнили свой долг; и это доказывается тем, что по окончании войны ни один из генералов, отвечавших за пленных, не был отдан под суд[85].

Позволю себе рассказать о поведении немецкого солдата в плену. Голод, унижения, лишение права переписки, потеря военной формы и наград, полученных на войне, не смогли полностью его деморализовать; он с достоинством переносил плен и часто вызывал восхищение своей верностью принципам и правилам. Отношение рядовых к офицерам и генералам было хорошим. Это показывает, что мы так же ощущали общность наших судеб в плену, как разделяли с нашими солдатами опасность в бою, доказательством чего служит большое число офицеров, павших в сражениях. Только последующие систематические интриги смогли породить ненависть между нами, но в целом былые добрые отношения не изменились до нынешних дней. Осуждение наших фельдмаршалов и командующих армиями, возложение на них всей ответственности за приказы, изданные во время войны, снискали им уважение и симпатию всех немцев, осознававших общность своих судеб.

Я был пленным сначала в Париже, затем меня перевезли в Англию; в лагере – прекрасной вилле в окрестностях Лондона – я сидел с генералами, попавшими в плен при нашем разгроме в Тунисе. Обращение с нами было корректным, в целом в рамках положений Женевской конвенции. Но в каждой комнате были установлены микрофоны. Тогда мы впервые узнали, что близкие родственники содержащихся в лагере генералов стали жертвами воздушных бомбардировок немецких городов.

Через девять месяцев я вместе с несколькими моими товарищами был отправлен на самолете в США. Мы летели через Исландию, Бостон, Нью-Йорк, Вашингтон и, наконец, попали в Форт-Мид (Мэриленд). Оттуда меня через некоторое время перевели в Клинтон, штат Миссисипи. Лагерь был хорошо организован и оснащен всеми санитарными устройствами, но жаркий, влажный климат был почти невыносимым. В том же лагере, но отделенные от нас игровой площадкой, находились приблизительно три тысячи солдат, занятые на тяжелых работах, а позднее с большим энтузиазмом работавшие над созданием макета, представлявшего течение Миссисипи.

В Клинтоне мы услышали о смерти Рузвельта, разгроме и капитуляции Германии и о многих других ужасных событиях последних месяцев войны. Из документов вермахта мы узнали, что члены семей генералов, капитулировавших вопреки приказу Гитлера, стали жертвами репрессий по принципу коллективной ответственности. Мы узнали о конце Гитлера и на себе испытали последствия краха нашей страны, когда нас лишили всех прав.

Безоговорочная капитуляция, которой требовал президент Рузвельт, отняла у Германии права юридического лица. Из этого последовала ситуация, которая, казалось, подтверждала предупреждения Гитлера о том, что наш народ станет жертвой безжалостной разрушительной воли. Никакие международные соглашения не действовали, а победители считали поверженную Германию утратившей свою государственность, а вместе с нею и все права. Нас лишили всех способов выражать протесты против недостойного и незаконного обращения с нашими военнопленными.

В течение года с лишним мы были лишены права переписки. Сам я полагал, что из-за парижских событий моя семья была уничтожена. Сразу после капитуляции, на протяжении полугода, мы страдали от голода, подорвавшего наши физические силы, и никто не мог защитить нас от этого попрания самых элементарных человеческих прав. Состояние умов немецких военнопленных в тот период было пугающим. Ссоры, взаимные обвинения, личные оскорбления стали частым явлением и делали наше существование еще более невыносимым. К ним добавились политические разногласия между фанатичными сторонниками Гитлера и членами партии, примкнувшими к национал-социалистам в расчете на личную выгоду, с одной стороны, и теми, кто всегда отказывался присоединяться к режиму, с другой. В условиях лагеря, где все постоянно находятся вместе, где уединение невозможно, конфликты были острее, чем где бы то ни было.

Позитивным моментом была та духовная поддержка, которую нам давало чтение, бывшее для нас гораздо бо́льшим, чем просто развлечением. В Англии в наше распоряжение была предоставлена библиотека бывшего посольства Германии; в Америке тоже. Нам разрешалось брать на время и даже покупать многочисленные книги разных жанров. Желание жить и развиваться проявлялось у нашей молодежи во всех сферах жизни. Одни обучались рабочим профессиям и даже получали соответствующие сертификаты о квалификации, кто-то просто повышал свой культурный уровень, а кто-то приобретал высшее образование в самых разных областях, усердно посещая лекции и семинары. Вакуум в интеллектуальной жизни также старались заполнять театральными постановками и концертами. Мы были очень благодарны ИМКА[86], которая в духе подлинного христианского милосердия жертвовала крупные суммы на нужды военнопленных. Религиозная жизнь многим помогала разобраться в вопросах совести, но уход в религию порой приводил к некоторой напряженности или становился бегством от действительности, не всегда имевшим продолжительное действие.

Тревожное чувство, не покидавшее нас после крушения Германии, еще больше усилилось, когда нас привезли во Францию. Стремление американского народа, не страдавшего от ужасов войны, к справедливости и глубокая приверженность этой страны принципам Красного Креста и Гаагской конвенции о правилах ведения войны настойчиво требовали досрочного освобождения военнопленных. После прибытия в Гавр нас отправили в лагерь Больбек, находившийся под американским контролем. Внутрилагерный порядок поддерживали немцы, которые, это было заметно, служили надзирателями в концлагерях. Невозможно представить себе условия жизни в этом лагере и царившую в нем атмосферу. Очень скоро стало известно, что пленные, прибывшие туда, будут использоваться во Франции в качестве рабочей силы. Так США, юридически освободив своих военнопленных, фактически передали их другой стране в качестве рабов. Мы были глубоко убеждены в том, что американский народ с его любовью к справедливости никогда не дал бы согласия на подобные меры, принятые американскими службами в чисто формальном духе и уничтожившие справедливую мечту наших солдат вернуться наконец домой. Мы еще не знали, что речь идет о проводимых в рамках репараций работах по восстановлению разрушенных французских городов. Использование немецких пленных должно было компенсировать отсутствие трудового энтузиазма у французского населения. Вполне понятная нервозность еще более усилилась, когда стало известно, что в одном из отделений лагеря – американцы называли его в шутку «клеткой» – находится некоторое количество военнопленных – изголодавшихся, оборванных, обессилевших; американцы забрали их у французов, поскольку они были не в состоянии работать из-за истощения. Так что перед глазами у вновь прибывших были самые мрачные картины ожидающей их судьбы.