Рыгзенов и Цижипов ушли к Цаган-Ундуру, контуры которого зыбко струились в степном мареве.

Вернувшись через час, может быть, через полтора, оба скрылись в палатке.

Несколькими минутами позже ко мне пришел с докладом дежурный по батарее.

— Что-то неладное, товарищ старший лейтенант, — сообщил он. — Пришли Рыгзенов и Цижипов. Оба избитые, в синяках. Боюсь, в степи с пастухами подрались. Как бы ЧП не случилось.

Оставлять без внимания такой доклад было нельзя.

— Зовите Рыгзенова, — приказал я.

Через минуту младший сержант стоял передо мной. Следы проступка были на лице в полном смысле слова. Правая щека ободрана. Левый глаз заплыл фиолетовым фингалом.

— Экий красавец, — сказал я. — Вас что, пчелы искусали?

— Нет, не пчелы. Другой тахой причина.

— Какая же?

— Мы подрались, однако.

— Кто «мы»?

— Я и Цижипов.

— Младший сержант Рыгзенов и ефрейтор Цижипов. Так?

— Не так. Просто Рыгзенов и просто Цижипов.

— Допустим, но что за причина?

— Вы так приказывали.

Ответ, был неожиданный и, скажу прямо, для меня опасный. Вот ляпнет такое где-то Рыгзенов, ведь затаскают по политотделам — не оправдаешься.

— Значит, я вам приказал драться?

— Так точно. Вы сказали: «Можете вы заставить Цижипова подчиняться?» Я выполнил приказ и его подчинил.

— Как это «подчинил»?! Разве по положению солдат не обязан подчиняться сержанту?

Довольная улыбка проплыла по лицу Рыгзенова. Небитый глаз засветился.

— За это я его бил. Крепко бил. Теперь он подчиняется.

— Вы понимаете, что сделали? Командир бьет подчиненного. Это преступление. За такое в трибунал отдают.

Рыгзенов рукавом вытер вспотевший лоб.

— Трибунал, однако, такое дело не станет брать. Свидетеля нету. Я скажу: сам упал. Очень крепко упал. Щеку царапал. Все болит. Слава богу, живой остался.

— А Цижипов разве не свидетель? Он ведь избит?

— Он не свидетель. Всегда скажет: сам упал. Все лицо разбил. Тело болит…

— Слава богу, живой остался, — добавил я. — Так?

— И то правда. Могло хуже быть.

— Разве врать хорошо?

— Зачем врать? Я отцу-командиру всю правду сказал. Честно, как есть. А трибунал — не мой командир. Ему много знать не надо.

Нехорошо это. На батарею ЧП записать могут. Зачем такое делать? Батарея у нас хорошая. Командир хороший.

— Хитрите?

— Нет, говорю как подумал.

— Слушайте, Рыгзенов, вы не ребенок. Должны понимать, как называется, если командир бьет подчиненного.

— Я знаю, как называется. Рукоприложение. Только и он меня бил. Оба дрались.

— Видите, еще хуже! Солдат бил сержанта.

— Зачем хуже? Мы дрались добровольно. Для выяснения себя. Оба дрались.

— Как это «для выяснения себя»? Будьте добры, объясните.

— Простой вопрос. У нас в аиле Цижипов был самый сильный парнишка. У него кулаки, как молоток. Всех себе подчинял. Его не послушай — по шее получишь. Раз! И готово. Сразу будешь подчиняться. Я тоже там ему подчинялся.

— Почему?

— Как не понимаете! Потому что он самый сильный был. Любой парень заломать мог.

— У вас что, в аиле такой порядок?

— Так точно, тахой.

— Значит, и председателю ваши колхозники без драки не подчинялись?

Рыгзенов взглянул на меня с нескрываемой иронией.

— Как можно так говорить? У нашего председателя авторитет большой. Попробуй подерись! Он барана поднимет и целый день нести будет. Здоровый мужчина. Как медведь, однако.

— Значит, Цижипов вам не подчинялся, потому что считал вас не командиром, а аильским парнишкой?

— Так точно, — заулыбался Рыгзеаов, довольный тем, что наконец-то пробил бестолковость старшего лейтенанта и тот начинает понимать житейскую мудрость по жизни, а не по уставам. — Так точно!

— Почему же он подчиняется мне, старшине, другим офицерам?

— Вы просто не наши люди. То есть наши, но не из аила. Мне ему гордость не позволяла подчиняться.

— Доложили бы. Мы бы его в другой взвод перевели.

— Зачем перевели? Мой солдат — я сам должен его воспитывать.

— И затеяли драку?

— Так точно.

— Но он же сильнее вас. Понимаете, на что шли? Если бы он вас победил, что тогда было делать? Цижипова ставить сержантом, Рыгзенова — ефрейтором?

— Товарищ старший лейтенант, он никак победить меня не мог. Он, конечно, сильный. А я — начальник. У него только сила. У меня сила и командирский авторитет. — Последние слова он ввернул так ловко, что я опешил.

— Как понять авторитет?

— Просто понять. Я бы умер, но не сдался. Меня командиром назначили, надо делом оправдывать. У Цижипова ни за что силы нет мой командирский авторитет победить. Ни за что.

— Что ж, теперь так и будете каждый день авторитет утверждать кулаками?

— Нет, теперь все. Он будет мне подчиняться беспрекословно. Как по уставу полагается.

— Ладно, — сказал я, видя, что пробить словами что-либо в обороне Рыгзенова невозможно. — Я подумаю, как быть. А теперь зовите Цижипова.

Ефрейтора долго ждать не пришлось. Он явился расписанный во все цвета, как хохломская ложка.

— Дрались? — спросил я. — С командиром дрались? Так?

— Как дрался?! — Цижипов буквально кипел возмущением. — Я разве под суд хочу? Разве мне трибунал надо? Командир — мой начальник. Он закон для подчиненного. Я этот закон беспрекословно, точно и в срок исполняю. Как можно драться?

— Ладно, Цижипов, перестаньте Ваньку валять. Если не дрались, откуда эти синяки? И на руки посмотрите…

— Руки? — Он покрутил кистями, разглядывая их. — Это я упал. Шел и упал.

— Хватит. Вы понимаете, что совершили преступление? И свидетели есть. Драка с командиром — подсудное дело.

И тут солдат изменил тактику.

— Я не дрался с командиром, товарищ старший лейтенант. Я дрался со своим другом. Он мне друг, я ему.. '

— Значит, все-таки дрались. А с кем и как — пусть решают юристы.

— Так нельзя, товарищ старший лейтенант, — сказал Цижипов убежденно. — Юристы — плохие люди. К ним обращаться нельзя. Это непростительно.

— Что значит «непростительно»?

— Батарея у нас хорошая. Все солдаты командирам подчиняются. Пусть один Цижипов плохой. Причем целый взвод? Причем батарея? Причем дивизион? Они что, тоже теперь плохими будут? Это пятно на всю дивизию. На всю армию. Юристы все сделают несправедливо. И потом, товарищ старший лейтенант, когда я дрался, то только для порядка.