рядом с малоизвестным банкротом-forinsecus, невесть сколько раз попадавшим в ту гнусную дыру. Ведь тогда знатный род утрачивает доверие, а, как прекрасно знает Донато, поскольку он человек светский, для политиков и банкиров доверие – все. Так вот, это дельце тоже можно было бы устроить, но без огласки, без нотариуса, по частной расписке в единственном экземпляре, которая останется у достопочтенного синьора, подписанная одним лишь Донато и на условиях, продиктованных достопочтенным синьором. Да-да, конечно, все что угодно, хочется мне воскликнуть, так я тронут этой неожиданной щедростью, великодушно открывающей мне путь к новой жизни, к воскресению.

«А тем временем…» – прерывает меня достопочтенный синьор, еще больше понижая голос, словно опасаясь, что сами стены могут его услышать. Времена-то ведь нынче трудные, пережить их могут только люди решительные и мужественные. Этот упрямый дож Фоскари опустошает казну Республики и ее самых прославленных семей, продолжая вести войны на материке, словно желает стать владыкой всей Италии. Так что теперь им, добрым, смелым и честным патрициям, на коих веками держалась Республика, приходится компенсировать потери где-то еще. И смелый, заслуживающий доверия мастер по очистке серебра им бы очень пригодился… А кто может быть в этом лучше Донато, уже имеющего опыт в делах сильных мира сего? «Допустим, смелый, абсолютно надежный человек тайком отчеканит в какой-нибудь отдаленной кузне пригоршню-другую монет с низким содержанием серебра для распространения в Леванте, а левантийские бабалуки в Баруто, Александрии или даже в Тане этого не заметят. И монеты начнут свое странствие по всему огромному, полному ужасов миру, дойдут до Индии, до Гатайо», – Иеронимо, простерев руку над картой мира, разбрасывает по ней содержимое мешочка, те самые монеты. И, заметьте, без малейшей ассоциации с безупречным именем Бадоеров. Втайне от всех, даже от бедной Кьяры, ведь ее участие в каком-нибудь скандале может по вспыльчивости фриульской родни нанести тяжкий вред всему предприятию.

Пожалуй, это несколько расходится с моими желаниями. Да, я хотел бы начать все сначала, но на сей раз честно, без обмана. И теперь этот благоухающий жулик в алых шелках предлагает мне вернуться на двадцать лет назад, в худший свой период! Преступления, которые он так чинно планирует, караются смертной казнью через отсечение головы: не его, конечно, а бедолаги, пойманного с поличным, то есть моей; а может быть, и подмастерьев, и рабов, из которых легко можно выбить признание пыткой. Ладно, я принимаю все его чертовы условия и подписываю проклятую бумагу, даже не читая, как будто вместо чернил на ней моя кровь, а вместо статей договора – моя душа. Я снова свернул не туда, но ничего не могу с собой поделать: мне нужно вернуться к работе с золотом, плавить его, вдыхать в него жизнь.

Вот только проблема: где мне найти работников? Ссуда едва покроет стоимость сырья, которое придется добывать контрабандой через одного нюрнбергского торговца или переплавлять из серебряных кубков, столовых приборов и прочего старья, выкупленного по ломбардам моих приятелей-евреев в Местре. Но людей у меня нет. За тигли я, понятно, возьмусь сам; а все остальное? Старый Муссолино, единственный, кому я мог доверять, давно мертв, как и ушлая Паска. С учетом рисков этой работы я могу вспомнить лишь одного золотобита, который тоже многим мне обязан, мастера Томазо Боскарина: он прекрасно знает, что стоит мне захотеть, и он кончит жизнь в тюрьме, а его семья будет разорена; но одного мало. И потом, у меня нет ни прядильщиц, ни ткачей, кроме тех двух безруких девчонок, а мне искренне хотелось бы освободить бедняжку Кьяру от бремени ткацкого станка. У черкешенки Бенвеньюды да ла Тана, бывшей рабыни Лючии-Золотца, артрит, она стара и годна разве что помочь мне обучить своему искусству других женщин…

С этим проблем не будет, заключает достопочтенный синьор. Завтра юный Дзуането зайдет ко мне домой… Кстати, куда ему зайти? Явно ведь не в роскошный палаццо у самого Риальто, насмешливо добавляет он, зная, что причиняет мне боль, ведь тот дом, достойный сиоры и стоивший некогда тысячу дукатов, он сам купил за полцены у ликвидаторов обанкротившегося банка. Ему говорили, будто Донато ютится теперь в арендованном домишке на фондаменте де ла Тана, у стены Ка-дель-Канево, гигантской фабрики по выделке канатов и пеньковых тросов, куда он милостью провидения и на благо Республики назначен местоблюстителем; разумеется, думаю я, богатеть-то ведь за счет Республики – оно всегда лучше. Дзуането доставит капитал, поскольку сам достопочтенный синьор не опускается до обращения с такой мерзостью, как деньги; а также двух рабов, которых достопочтенный синьор мне одалживает, но которые, разумеется, остаются его исключительной собственностью, и ежели с ними не дай бог что-нибудь случится или они получат увечье, Донато должен будет возместить все возможные убытки.

Один – высокий, сильный авогасс, молчаливый и туповатый: этот замечательно научится бить молотом и станет держать язык за зубами, потому что все равно ничего не поймет. Другая – четырнадцатилетняя черкешенка, грязная зверюшка, как и все, кого привозят из Таны, пухленькая, сочная: он, как заведено, осматривал ее нагую, но она еще слишком молода и слишком глупа, чтобы заниматься чем-то еще; быть может, через пару лет, лукаво намекает достопочтенный синьор. Если верить Дзуането, у нее врожденный талант, хотя неизвестно, кто и зачем учил эту бестолковку, ведь каждый знает, что души у рабынь нет: она прекрасно умеет рисовать орнаменты, растения, цветы, сказочных животных, узлы и сплетения самых разных видов. Этим можно воспользоваться при подготовке рисунка, чтобы потом соткать то, чего в Венеции еще не видели. Спрос будет неплохой, особенно теперь, когда мадонны подустали от сирийских и арабских мотивов, но по-прежнему хотят красоваться в чем-то новом. А теперь довольно, отпущенное время истекло, Сан-Дзаниполо уже бьет четвертый час. Достопочтенный синьор, не вставая с кресла, со скучающим видом кивает, что я могу идти. Уже на лестнице я слышу его голос, кричащий слуге, что выпускать меня следует через черный ход, предварительно убедившись, что в переулке никого нет. Ну, разумеется.

Домой, на фондаменте де ла Тана, я возвращаюсь бегом, почти пролетая над мостами Сан-Бьяджо и Кадене. Игра начинается. Нужно все подготовить к завтрашнему приходу Дзуането.

Я посылаю за мастером Томазо и мастерицей Бенвеньюдой: оба они моего возраста, но уже нездоровы и не могут работать, их руки ослабели, пальцы дрожат, хотя они с радостью помогут мне обучить тех, кто помоложе. Томазо соглашается сразу, мне даже не приходится угрожать ему напоминанием о долгах. Бенвеньюда смеется, когда я говорю, что работать мы будем здесь же, в