Эмиль резко повернулся и отшатнулся, будто его ударили в лицо.

— Сесил?

Перед ним стоял его брат. Бледный, худой, волосы собраны в узел на затылке, платок в одной руке, трость в другой. Стоял и терпеливо ждал, пока Эмиль придет в себя.

А у Эмиля подогнулись колени. Он опустился на ступеньку.

— Сесил… я же был у тебя на могиле…

— Прошу прощения за некоторую театральность. К сожалению, был вынужден сделать этот крюк. Не ради себя, и даже не ради тебя. Ради Жана Мишеля.

Сесил прижал ко рту платок и с трудом подавил приступ кашля.

— Чахотка принудила меня сменить климат, но контактов с Городом между мостами я не терял. Ваши действия мне известны… что это, Эмиль? Своего рода реванш?

— Я…

— Помнишь, я приехал к тебе в Упсалу? Давно это было… хотел помочь. Если бы ты тогда ко мне прислушался, всего этого можно было бы избежать. После успехов Хедвиг и моих отцу показалось, что он довел свое воспитательное мастерство до совершенства. Он был уверен, что младший сын — самый крупный алмаз в его короне, что его собственный несравненный педагогический талант позволит огранить этот алмаз до абсолютного совершенства. И ничего не вышло… отец ушел в могилу сломленным человеком. А теперь… посмотри на себя, Эмиль. Ты уже не можешь изменить все, что было. Ты пропил свои дарования, и я не собираюсь тебя винить. Это твой выбор. Но я не могу безучастно смотреть, как ты ведешь к гибели Жана Мишеля. Неужели ты готов принести его на алтарь твоего тщеславия? Восстановить самоуважение, пожертвовав преданным и честным человеком? Это эгоистично, то, что ты делаешь.

— Я его не искал. Первым нашел меня он.

Сесил носовым платком смахнул со ступеньки мусор и присел рядом. Двое слуг, то и дело разражались затейливыми ругательствами, тащили тяжелую тачку: один спереди тянул за ручки, другой подталкивал сзади.

— Жан Мишель и я… мы были как две стороны одной монеты. Он был силен там, где у меня не хватало сил, а я был быстрее там, где ему не хватало быстроты. И, восстанавливая справедливость, мы преследовали каждый свою цель. Вместе мы составляли гораздо больше, чем можно предположить при простом сложении. И добивались того, чего, казалось, невозможно добиться. А что для него ты?

Эмиль закрыл лицо руками.

— Утешительный приз, — произнес он с горечью.

Сесил кивнул.

— Он не твой друг, Эмиль. Он мечтал бы, чтобы ты стал, как я, но ты, к сожалению, на это не способен. Он заслужил лучшего, а то, что ты делаешь, ничем хорошим кончиться не может.

— И что ты предлагаешь? Что я должен делать?

— Поезжай домой, пока не поздно. Если хочешь, вернись к бутылке. Уж в этом-то ты можешь достичь совершенства.

Эмиль начал грызть ноготь с такой яростью, что струйка крови брызнула в рот. Он даже вскрикнул от внезапной острой боли.

— Пока есть пуль вперед, он перестает нянчить свою культю. И боль стихает. Или он перестает ее замечать.

— А если встречается препятствие?

Эмиль прекрасно понял, о чем говорит Сесил: каждый раз, когда вспыхивает огонь надежды, у Карделя загораются глаза. Когда надежда исчезает, пальт сжимает челюсти так, что зубы скрипят, и машинально потирает рукой место, где культя входит в углубление протеза.

— Ну хорошо, Сесил. А ты займешь мое место, если я последую твоему совету? Тебе вообще не следовало его покидать. Но знаешь — кто бы ни стоял с ним рядом, его честность и целеустремленность заслуживают уважения.

Сесил сгорбился, положил руки на трость и оперся на нее подбородком.

— На этот раз не могу… мешают некоторые обстоятельства. Мое заболевание…

Он внезапно замолчал. Орик решился поднять на него глаза и не поверил своим глазам.

— Сесил… ты плачешь?!

Ответа не последовало.

— Все же считают, что ты мертв… Почему…

Струйки слез на щеке брата внезапно поползли вверх. Эмиль пригляделся и похолодел. Это были вовсе не слезы, а длинные белые черви. И ползли они не вниз, а вверх, к когда-то синим, а ныне к студенистым, лишенным зрачков глазам брата, где уже нашли приют их собратья. И алебастровая кожа местами почернела и висела неопрятными лохмотьями. Сесил отвернулся и окончательно поник, словно застыдился.

— Сесил… — Эмиль протянул руку, чтобы положить руку брату на плечо, но рука его встретила пустоту. Внезапно выглянувшее солнце осветило танцующее облачко искрящихся пылинок.

Господи… в лабиринте его страхов еще и мертвые оживают. Эмиль обхватил себя руками — его начал колотить озноб. Он резко повернул голову — хотел убедиться, что его по-прежнему окружают уже ставшие знакомыми помпезные дома Города между мостами. Хотел убедиться — и не убедился. Бесконечные, часто слепые проходы, странные, будто изломанные судорогой углы… и тяжелые шаги, тяжелые и быстрые… шаги чудовища, уверенного, что исход предрешен.

Долго вслушивался в эти жуткие шаги, пока не понял: это удары его собственного сердца.

Винге поднялся к Карделю. Из грязных окон лился странный, призрачный свет. Он застал пальта в глубоких размышлениях, тот даже позу подходящую принял: укрепил локоть здоровой руки па столе, а кулаком подпер лоб.

— Заходите, Эмиль, только дверь за собой закройте. И так холодно, а вы последнее тепло транжирите.

— Я ненадолго.

Кардель поднял голову и с удивлением посмотрел на Винге. Его удивила необычная, торжественная, или по крайней мере очень серьезная, интонация.

— Как это — ненадолго? Что вы имеете в виду?

— Уезжаю в Упсалу. Завтра утром, все уже подготовлено. Зашел в Жженую Пустошь, договорился о повозке.

Карделю кровь бросилась в лицо.

— Какого черта? Зачем?

— Жан Мишель… неужели вы не видите? Наши усилия бесплодны. Сетон прав. Зло обычно примитивно и банально, но когда оно выступает в таком обличье… что мы с вами можем сделать?

— Наверняка что-то можем.

Винге покачал головой.

— Вряд ли… — выдавил он. — Я перспектив не вижу. Уезжаю домой.

Кардель прищурился. Явно что-то произошло.

— Кто-то вас напугал до полусмерти, Эмиль Винге. Вас до сих пор трясет, и в лице ни кровинки. И это не Тихо Сетон. Что случилось? Мне кажется, мы друг друга уже достаточно знаем, чтобы говорить правду и не хитрить.

Он протянул руку, хотел проводить гостя к столу, но тот отшатнулся так, будто увидел у Карделя кинжал. Болезненная искра страха пробила окутавший душу едкий туман стыда.

— Говорить правду? — прошипел он с внезапной злостью. — Хорошо, буду говорить правду. Мы ничего больше не можем сделать. Посмотрите на нас, Кардель? Я — темный пьяница, эпизод трезвости случаен, и я уже жалею, что он вообще возник. А вы… вы инвалид, вам одиноко, вот вы и взяли в напарники младшего брата вашего кумира. Но осознайте же в конце концов: я не Сесил. Вашей мечте пришел конец.