уголовник или сдался в плен (я никогда там не был), “изменил Родине”, “служил у немцев”. Так истолковываются 11 лет моих лагерей и ссылки, куда я попал за критику Сталина. <…>…в последний год клевета с трибун против меня усилилась, ожесточилась, использует искаженные материалы конфискованного архива – я же лишен возможности на нее ответить.

4. Моя повесть “Раковый корпус” (25 авт. листов), одобренная к печати (1-я часть) секцией прозы московской писательской организации, не может быть издана ни отдельными главами (отвергнуты в пяти журналах), ни тем более целиком»{295}.

Трудно себе представить, чтобы письмо Солженицына было бы оглашено на съезде или даже самого его автора допустили бы на трибуну – уже сама эта фантастическая возможность нарушила бы цензуру, ставшую основой существования не только Союза писателей, но всей советской идеологии. Солженицын написал то, о чем думали многие, тот же Паустовский, так и не получивший слово на Втором съезде в 1954 году. А ведь просили немногого – хотя бы передать право литературным журналам самим решать, что и как публиковать (издания эти находились под тяжелым спудом партийного контроля: и главные редакторы, и их замы, и завотделами должны были состоять в КПСС).

18 мая 1967 года письмо Солженицына прочитал Фёдор Абрамов и отметил в дневнике: «Документ исторический. Вероятно, он войдет в историю наравне с письмом Чаадаева, а что касается парада, то он безнадежно испорчен. Как будут чувствовать себя делегаты съезда, имея у себя в кармане такое письмо? Аввакум середины XX века требует отмены всякой цензуры, действенной защиты писательских прав и помощи себе. Да, великое мужество надо иметь, чтобы решиться на это. Боюсь за Солженицына. Неужели и он станет жертвой исторической закономерности – лучший погибает, процветал мещанин? Сегодня, видимо, не один я плохо спал. Сегодня, видимо, не один я не могу работать. Солженицын обращается к твоей совести. Но что делать?»{296}

Долго размышлял над письмом и прочитавший его Анатолий Жигулин, 21 мая 1967 года он отметил в дневнике: «Боюсь за Солженицына»{297}. Да, многие не сомкнули глаз, прочитав обращение Александра Исаевича. Одни сопереживали, иные мучились совестью, другие, от которых зависела судьба писателя, искали повод загнать его в угол. Александр Трифонович Твардовский 7 июня 1967 года описывает перепалку литературных генералов, возникшую на первом после съезда заседании секретариата Союза писателей: «Салынский: Зачем же мы будем его отдавать врагам. – Грибачёв: А он и есть враг, зачем он нам»{298}. Обращает на себя внимание используемая риторика, словно на дворе не 1967 год, а 1937-й.

Солженицыну не удалось добиться выполнения ни одного своего требования, да вряд ли он на это рассчитывал. Но он сумел совершить то, что ранее до него никто не решался сделать – сорвать съезд, то есть «парад», как его назвал Абрамов. А съезд этот, к которому активно готовились, поскольку проходил он в юбилейный год пятидесятилетия Великой Октябрьской социалистической революции (ВОСР), должен был иметь «показной, победный характер», по словам Александра Гладкова, выразившего и надежды либеральной части общества: «Общее мнение: Синявского и Даниэля, а также арестованную за январскую демонстрацию молодежь тихо выпустят»{299}. Но общее мнение ошибалось. Никого не отпустили.

Упомянутые литераторы Андрей Донатович Синявский и Юлий Маркович Даниэль провинились тем, что посмели публиковаться за рубежом, за что и были арестованы в 1965 году, в следующем – осуждены по часто применявшейся в отношении слишком свободолюбивых писателей статье «Антисоветская агитация и пропаганда». Виновными они себя не признали. Отбывали срок в колонии строгого режима. Процесс широко освещался в советской печати. Многие коллеги Синявского и Даниэля, а также ученые, деятели культуры не побоялись выступить в их поддержку, в том числе Павел Антокольский, Белла Ахмадулина, Валентин Берестов, Юрий Домбровский, Анатолий Жигулин, Лев Копелев, Юрий Левитанский, Юрий Нагибин, Булат Окуджава, Давид Самойлов, Корней и Лидия Чуковские, Варлам Шаламов, Виктор Шкловский, Илья Эренбург и др.

Анатолия Жигулина заставили снять свою подпись: «6-го мая я подписал, точнее – написал под диктовку Л. Лавлинского письмо-отказ от подписи под письмом о взятии на поруки Синявского и Даниэля. Пугал меня Лавлинский люто. Начинал с совести, с Ленина. И переходил к прозе: издавать не будут, на работу не возьмут ни меня, ни Ирину (жена. – А. В.). И за границу, мол, хотели тебя послать, а ты… А у меня должна быть 10-го верстка. Цензура… Что касается заграницы, то вопрос этот сразу отпал. Я сказал, что мне туда ехать не в чем – нет ни ботинок, ни костюма…» (из дневника 9 мая 1966 года){300}. Упомянутый Леонард Илларионович Лавлинский – инструктор Отдела культуры ЦК КПСС в 1965–1970 годах, впоследствии заместитель главного редактора журнала «Дружба народов». Приведенный Жигулиным разговор – вполне обычный для того времени. Как видим, метод кнута и пряника в работе власти с советскими писателями применялся широко.

5 декабря 1965 года, в День Конституции (еще старой, сталинской) на Пушкинской площади собрался пусть и малочисленный, но громкий несанкционированный митинг в поддержку арестованных литераторов, на котором и прозвучало знаменитое требование «Уважайте собственную Конституцию!» Что же касается январской демонстрации, о которой пишет в дневнике Александр Гладков, то она прошла 22 января 1967 года опять же «на Пушке» и закончилась арестом ее участников. Этот знаковый день считается одним из «истоков» правозащитного движения в СССР.

А в качестве главного «общественного» обвинителя вновь выступил Михаил Шолохов, произошло это на XXIII съезде КПСС в Кремле весной 1966 года: «Попадись эти молодчики с черной совестью в памятные 20-е годы, когда судили не опираясь на строго разграниченные статьи уголовного кодекса, а руководствуясь революционным правосознанием… (бурные аплодисменты)… Ох, не ту бы меру наказания получили бы эти оборотни!»{301} Между прочим, один из этих «оборотней», Юлий Даниэль – фронтовик, прошел войну, был ранен.

После освобождения из лагеря в самом начале 1970-х годов Андрея Синявского с супругой Марией Васильевной Розановой отпустили во Францию, где он стал профессором русской литературы в Сорбонне. С 1978 года они издавали ставший авторитетным за рубежом журнал «Синтаксис: Публицистика, критика, полемика». Даниэль остался в СССР, жил переводами, печатался анонимно. Реабилитировали писателей в 1991 году.

А в 1967-м на писательском съезде имена осужденных литераторов если и не назывались с трибуны, то, по крайней мере, были у всех на слуху. Как и письмо Солженицына. И съезд оказался сорванным. Как это выразилось буквально? Павел Антокольский записал 25 мая: «Заранее можно было представить ничтожный характер этого съезда. Но действительность превзошла все эти представления. До чего глупо, бездарно и бессодержательно все, что там говорится и делается. Никто в зале не сидит, все слоняются из угла в угол». Удручала его и необходимость «раза четыре в день подниматься и спускаться по этой чертовой золотой лестнице». Письмо Солженицына, о котором