машины подброшенную кем-то неизвестным записную книжку. От скуки в дороге генерал открыл ее и начал листать, а прочитав несколько страниц, впился глазами в начертанные чуть кривым почерком буквы, и прочел ее от корки до корки, а потом второй раз, и третий…

Нельзя сказать, что Родин поверил всему, что было написано в книжке, но, обладая живым воображением, он скопировал некоторые страницы и под грифом «Совершенно секретно» передал их для проверки. Через некоторое время его источники сообщили, что все написанное, реально. Поэтому, перепрыгнув через голову непосредственного начальника командующего Четвертой танковой армией генерала Баданова, Родин обратился непосредственно к Лаврентию Павловичу.

Берия, сначала весьма скептически отнесшийся к донесению, провел собственное расследование и внезапно понял — вот шанс, которого он так долго ждал. Возможность, ниспосланная свыше за его ум и старания. Данные из блокнота имели настолько высокую ценность, что за обладание ими могли бы поссориться крупные державы. Какое счастье, что записная книжка попала в нужные руки, и удача вдвойне, что Родин обратился именно к нему, а не к кому-то иному. Иначе, прощай Золотая Рыбка.

В книжке речь шла о многом и разном, и очень повезло, что генерал не откинул ее в сторону сразу, посчитав бессмыслицей и нелепым вымыслом. Там говорилось и о модернизации танков, о слабых и сильных сторонах машин, только еще проходящих комиссии и контроль… но было там сказано о другом. И вот это другое заинтересовало Берию в первую очередь. Там были вещи… которые обычный человек знать никак не может. Часть — засекречена, другая часть — из области домыслов и догадок. Но настолько близко к реальности, что закрадывались логичные сомнения — а что, если автор записок знает больше, чем кто-либо может знать в принципе? Кто он? Откуда данные? Враг или друг? Если враг, зачем передал блокнот. Если друг, почему не открыл инкогнито? Сплошные вопросы, и ни одного ответа.

Признаться, поначалу у Лаврентия Павловича появились некие мысли… оставить эти знания при себе… устранить Родина — сделать это было бы не сложно, а потом сыскать автора текста, посадить его в укромное место и вести беседы — ни в коем случае не допросы, именно беседы. Но многочисленные и всеобъемлющие.

Вот только оставалась одна проблема — источник данных не был до сих пор определен. Генерал клялся, что книжка попала ему в руки в тот момент, когда доступ к автомобилю имели сотни, даже тысячи человек. Проверять каждого? Не хватит никаких сил. Тем более что многие из них уже погибли на полях сражений.

И все же Сыщик не сдавался. Он отправил несколько человек в УДТК, наделив их максимальными полномочиями, и они, после проведения скрупулезного расследования, резко сузили круг подозреваемых, ограничив выборку. При всех возможностях, реально подбросить документы могло не более сотни человек, при этом большая их часть была постоянно на виду. Исключая одного за другим всех, кто подпал под подозрение, следствие пришло к выводу, что остается лишь несколько бойцов, которые могли это сделать. И из всей плеяды наиболее ярко выделяется лишь один: лейтенант-танкист, Герой Советского Союза, кавалер ордена Ленина, ордена «Красного Знамени» и медали «Золотая звезда», человек, награжденный именным пистолетом с гравировкой не от кого-то, а от него самого, Лаврентия Павловича Берии.

И звали этого молодца Дмитрий Буров.

Вот только одна проблема: в списках он числился пропавшим без вести с середины сентября. Исчез и он, и танк, в котором Буров находился в тот день. О его дальнейшей судьбе ничего не было известно.

Иосиф Виссарионович выслушал историю и комментарии молча, не задавая дополнительных вопросов в процессе рассказа, не перебивая ни единым словом. Из этого Берия сделал вывод, что Вождь Народов проникся.

Когда Лаврентий замолчал, несколько долгих минут царила полная тишина. Сталин думал, уйдя в себя. И лишь пальцами терзал папиросу.

— И что, — наконец уточнил он, — сейчас никак нельзя отыскать этого танкиста Бурова?

— Можно попытаться, товарищ Сталин! — осторожно ответил Берия. — Если он жив и немцы не знают о его особой роли, то держат среди обычных пленных. Сведений об отправках свежих эшелонов в тыл в том районе за последние недели мне не поступало.

— Найди мне его, Лаврентий! — вождь не повысил голос, но интонации приобрели такую контрастность, что Берия предпочел вытянуться во фрунт. — Найди и приведи сюда! Я очень хочу с ним поговорить!

— Это очень сложная задача, Иосиф Виссарионович, практически невыполнимая…

— Для настоящего коммуниста не бывает невыполнимых задач!

Змея решил рискнуть.

— Есть у меня там люди, Иосиф Виссарионович! Сотрудники из местных, связанные с партизанами, и разведчики. Если Буров жив и в плену, они найдут его и вытащат.

— Я верю в твою звезду, Сыщик. Не подведи… а пока… дай-ка мне эту записную книжку и расшифровки… полистаю на досуге.

Глава 22

Такой дикой, всепоглощающей, изматывающей боли я не знал никогда прежде. Казалось, тело мое превратилось в один сверхчувствительный орган, который терзал меня, мучил, заставляя неимоверно страдать, и длилось это бесконечно, не давая ни секунды на отдых или хотя бы короткую передышку.

Иногда, на короткие промежутки времени, я приходил в себя, но видел вокруг лишь высокие земляные стены, а где-то сверху решетку, сделанную из тонких березовых стволов. В такие секунды я пытался осмыслить, что со мной произошло, но последнее, что помнил — взрыв танка, лицо белобрысого немца, а потом… темнота…

Потом я нащупывал флягу с водой — убивать меня пока не собирались, — жадно пил и вновь проваливался в бессознательное состояние, завернувшись в грязную овечью шкуру, валявшуюся тут же рядом со мной. Так было немного легче переносить боль.

Было ли мне холодно ночами — не могу сказать. Я не осознавал ничего, чувствовал лишь, что все мое существо кричит во весь голос от жалости к самому себе. Боль поглотила меня полностью.

Есть я не мог, хотя внизу всегда стояла корзинка с пищей — мерзкой и неприглядной на вид, но я бы поел, если бы хватило сил. Корзинку поднимали и спускали на веревке, тут же рядом стояло и отхожее ведро.

Но мой организм, кажется, перешел на самодостаточный режим. Я не ел, и не нуждался в отхожем ведре. Только пил воду и спал.

Сколько продолжалось такое мое состояние, я даже предположить не мог. Впрочем, в эти часы… дни… я и не мыслил вовсе, мой разум слабо воспринимал действительность. Я постоянно метался