В последующие несколько дней празднования продолжались. Королева отправилась в Вулвич, где спустила на воду новый военный корабль, названный в ее честь, затем вернулась в Гринвич — здесь состоялись очередные военные игры: «жгли огромные костры и палили из ружей до полуночи». То была явная демонстрация, всем следовало знать, что недавно заключенный мирный договор не остудил военного пыла англичан.

Елизавета играла свою роль в этом спектакле с присущей ей энергией, демонстрируя особый подъем чувств, когда мимо проезжал Дадли — либо во главе колонны, либо перед рыцарским поединком. Но было в ее возбуждении нечто искусственное, какая-то нервозность. Она словно подстегивала себя, ощущая, что безрассудная романтическая страсть все сильнее и сильнее наталкивается на недовольный ропот толпы и противодействие окружения, которое повергало ее в депрессию. Да и недуги, которые и прежде Елизавету иной раз беспокоили, теперь давали о себе знать тем сильнее, чем больше оттягивала она выбор мужа и, стало быть, рождение наследника. В июне ей пускали кровь, хотя по какому поводу, свидетельств не осталось. В августе Елизавета подхватила «тяжелую лихорадку», мучившую ее несколько недель; между прочим, начало ее совпало с тем памятным разговором с Кэт Эшли, когда та буквально умоляла ее отдалить от себя Дадли и выбрать достойного мужа.

Каждый день, жаловалась она одному иностранному дипломату, подданные осаждают ее просьбами положить конец одинокой жизни «ради нее самой и ради благополучия королевства». При этом все — Кэт Эшли, Перри, Сесил, члены Совета — выступали со своим предложением. Одни отдавали предпочтение кому-нибудь из-за рубежа, другие — соотечественнику, третьи, и их становилось все больше, с пылом отстаивали кандидатуру Дадли. А самым мучительным было давление со стороны этого последнего, который домогался не только ее сердца, но и доли своего участия в управлении страной; его страстные призывы весьма смущали Елизавету, в какой-то момент она была готова даже уступить ему такими усилиями завоеванную свободу.

К середине августа Елизавета выглядела «какой-то удрученной», а фрейлины ее шептались между собой, что королева и минуты не спит по ночам и вообще пребывает в меланхолии. Она и никогда-то по утрам не чувствовала себя бодрой, а теперь и вовсе поднималась на ватных ногах, и мысль о том, что в приемной зале ее ожидало множество посетителей, и своих, англичан, и из-за рубежа, служила неважным лекарством против бессонницы.

Помимо Дадли, в стране было еще два главных претендента на руку Елизаветы. Один — граф Арундел, весьма неприятный господин средних лет, известный своим косноязычием и невнятностью суждений. За него говорила славная родословная, но, пожалуй, и только, разве что дворец у него в Нонсаче был роскошный — подарок отца Елизаветы за верную службу. Но туда можно было наезжать (что она временами и делала) и просто так, не возвышая хозяина до положения принца-консорта.

Другой в принципе куда больше подходил Елизавете. Это был сэр Уильям Пикеринг — красавец, лощеный гуляка, светский человек, много путешествовавший по миру и знавший не один иностранный язык. В смысле образованности он был более чем ровней королеве; он любил женщин, умел с ними обращаться и, по слухам, «пользовался благосклонностью многих известных дам». При дворе, где всегда вилось полно прихлебателей и карьеристов, Пикеринг выделялся независимым поведением, неизменным доброжелательством и какой-то таинственностью. Дипломатические обязанности подолгу задерживали его за границей, но, когда он появлялся в Лондоне, все отмечали, что, несмотря на скудный достаток, Пикеринг ведет едва ли не королевский образ жизни.

Что Пикеринг заинтриговал Елизавету, стало ясно еще весной 1559 года, когда по его возвращении в Англию королева проговорила с ним наедине несколько часов подряд, причем втайне от Дадли, который в это время охотился в Виндзоре. Дадли почувствовал соперничество и заметно охладел к Пикерингу сравнительно с былыми временами; придворные расценивали шансы соперников в борьбе за руку Елизаветы как четыре к одному в пользу Пикеринга.' Но внешность обманчива, и, по существу, сэра Уильяма всерьез принимать не следовало. Иное дело, что сам он вынес из продолжительной беседы с королевой определенные впечатления. Пикеринг хорошо знал женщин и умел угадать за игрой подлинные намерения. Так вот Елизавета, по его убеждению, «собиралась умереть девицей».

Из зарубежных претендентов никто не ставил на герцога де Немура из Франции и на герцога Уильяма Савойского. С другими, правда, несмотря на иноземное происхождение, следовало считаться, особенно имея в виду их настойчивые ухаживания. Принц Эрик Шведский — не далее как в будущем году он станет королем Эриком XIV — послал в Лондон целую делегацию соотечественников, на алом бархатном камзоле каждого было вышито пронзенное стре лой сердце. Сватались они так же безвкусно и прямолинейно, как и одевались, — преподносили всем сколько-нибудь заметным английским придворным богатые дары, надеясь, по-видимому, что ценность подношения поможет завоевать расположение королевы. Подкупали всех, от фрейлины, которая пришла приветствовать от имени королевы шведского посланника, а вышла из его апартаментов с подвеской стоимостью в триста крон, до самой королевы: врученный ей «роскошный горностаевый презент» был лишь авансом в счет «многих и многих миллионов», на которые она может рассчитывать, если выйдет за принца Эрика.

Но это посольство не имело никаких шансов на успех. В глазах англичан шведы были неуклюжи, скверно воспитаны и ко всему прочему тупоумны. Шведские посланники были настолько поглощены собственной миссией, а их английский настолько дурен, что никто из них даже не замечал, что им в лицо смеются, а больше и откровеннее всех — сама королева. В конце концов, хотя во главе посольства Эрик поставил младшего брата в сопровождении внушительной свиты, предложение было отвергнуто под предлогом того, что даже особы королевской крови в Швеции — настоящие медведи. «Ну как примириться с такими манерами, — в притворном ужасе восклицала Елизавета. — Положим, на время с ними еще можно смириться, но, боюсь, им никогда не отделаться от своих привычек». И даже после того как посрамленные северяне вернулись домой, Елизавета неизменно отзывалась об «этом варваре — короле Швеции» с брезгливостью и презрением.

Разумеется, Елизавета вполне отдавала себе отчет в том, что шведское сватовство — предприятие далеко не бескорыстное и за любовными излияниями принца Эрика стоит, помимо страстного желания присоединить к своим владениям еще и Англию, обещание союзнической поддержки со стороны французов. Но если дать согласие Эрику, придется отказаться от гораздо более привлекательного габсбургского варианта, который французам, возможно, не понравится.

Хотя, вообще говоря, именно у претендента из дома Габсбургов были наилучшие шансы на брак с Елизаветой. Эрцгерцог Чарльз, сын императора Фердинанда, считался, во всяком случае, исходя из английских интересов на Континенте, «лучшей парой» Елизавете. Его брата — Фердинанда-младшего — она отвергла за фанатичную приверженность католической вере и совершенно неразборчивый почерк — «ничего похожего» она раньше не видела, — не говоря уже о его толстой и краснощекой любовнице-немке. Но юный Чарльз был, по слухам, «приятен на вид», тонок в талии, широк в плечах, узок в бедрах. В детстве, правда, он переболел оспой, но следов она почти не оставила, точно так же как практически незаметна была при езде верхом легкая сутулость. Не слушайте, убеждал Елизавету де Куад- ра, когда эрцгерцога называют «маленьким монстром». Все как раз наоборот. Голова у него вовсе не такая большая, как говорят, он не питает особого пристрастия к охоте и вопреки слухам отнюдь не лишен способности к управлению государством. А самое главное, он обнаруживает явную склонность к протестантизму, и если ее величеству нравится портретное изображение эрцгерцога, его высочество с радостью приедет в Англию и посватается лично.