Имею ли я право нарушить присягу? Не нанесу ли я немецкому фронту удар в спину, если, находясь на территории вражеской страны, буду призывать к свержению Гитлера? Мне хотелось побеседовать об этом со старшим лейтенантом Рейером, но он с каким-то подполковником пошел обходить лагерь.

По дороге в клуб я встретился со старшим лейтенантом Гроне.

— Давайте немного пройдемся, — предложил я ему. — У меня есть кое-какие вопросы.

Он согласился и, помолчав, заговорил:

— Да, я понимаю: «военная присяга» для офицера — не простые слова. Я лично никогда не присягал на верность вермахту. Мне удалось увильнуть от нее. И все-таки я солдат, боец своей партии — Коммунистической партии Германии. Ей я присягнул на верность до последнего дыхания. И я скорее умру, чем нарушу эту клятву! Но должен сказать, что моя партия никогда не обманывала меня, не предавала, попусту не жертвовала моей жизнью. Она никогда не требовала от меня чего-то антигуманного, аморального. Именно поэтому я никогда но попаду в положение, в каком оказались сейчас вы.

— Значит, по-вашему, присяга, как таковая, держится на обоюдном доверии? — спросил я. — Значит, верность требуется не только от того, кто принимает присягу, но и от того, кому она приносится? И если одна из сторон нарушает этот принцип, другая сторона может считать присягу недействительной?

— Да, примерно так и следует понимать этот вопрос, — ответил мне инструктор, когда мы пришли в клуб.

— Помню, — вступил в разговор Гроне, — как я в свое время принимал присягу. По приказу сотни рекрутов выстроились на плацу. Раздалась команда «Смирно!», затем из строя вышли четыре солдата, положили руки на полковое знамя и за командиром батальона повторили слова присяги. Мы присягали Гитлеру не как частному лицу, а как фюреру немецкого государства и народа. Однако Гитлер не выполнил своих обязательств перед народом и армией. Мы же останемся верны нашему народу, если поднимем голос против своих палачей и потребуем немедленного окончания войны. Мне лично это кажется национальным долгом.

— Только не думайте, что только мы скажем правду, как фронт и вермахт развалятся, — заметил Книпшильд. — Огромное поражение вермахта под Москвой и в Сталинграде, разгром африканского корпуса — все это результат приказа Гитлера «Держаться до последнего!». Мы потеряли несколько армий! Так, спрашивается, кто же на самом деле наносит удар в спину немецким армиям?

— Здесь, в лагере, — сказал старший лейтенант Гроне, — многие офицеры, называя нас антифашистами, считают, что мы наносим вермахту удар в спину. Такие «умники» были у нас еще и в 1918 году. Однако мы не обращали на них никакого внимания и делали все возможное, чтобы сохранить силы народа и уменьшить его страдания.

— Собственно, я придерживаюсь такого мнения, как и вы. Чрезвычайная ситуация требует чрезвычайных мер. Но скажите, поверят ли нам, когда мы поднимем свой голос из советского плена?

Инструктор улыбнулся.

— Дорогой товарищ Рюле! В Национальный комитет войдут многие тысячи немецких пленных — солдат и офицеров. Разумеется, гитлеровские приспешники попытаются объявить воззвания и призывы Национального комитета фальшивками и будут выдавать их за трюки вражеской пропаганды. Они скажут, что 6-я армия вся уничтожена, а русские, мол, просто-напросто манипулируют фамилиями умерших и убитых. Я считаю: чем больше солдат и офицеров, побывавших в Сталинграде, выступят с заявлением, тем скорее удастся разоблачить гитлеровскую пропаганду.

— Может быть, вы и правы, но не поможет ли Национальный комитет в первую очередь русским? Вот что мне хотелось бы знать..

— А вы упрямы, — заметил Книпшильд. — Ход военных действий за последние полгода убедительно показал, что наступление Красной Армии не остановить. Чем дольше будет продолжаться эта война, тем больше она потребует жертв, в том числе и от нас лично. Обе стороны, и немецкая, и советская, только выиграют, если Национальный комитет будет иметь успех.

Это был вполне логичный ответ на волнующие меня вопросы. И в то же время все это давало пищу для дальнейших размышлений.

Я думал так. Будет ли иметь успех деятельность Национального комитета или нет, в нашей лагерной жизни все равно ничего не изменится.

Как и раньше, подъем будет в шесть утра. Обычно по сигналу «подъем» пленные выбегали из корпусов «А» и «Б». Из небольших домиков справа от корпуса «А» выходили на плац старшие офицеры. Каждое утро можно было видеть одних и тех же полковников, подполковников, майоров.

Однако кое-какие изменения уже произошли.

Два майора срезали свои нашивки!

Два старших офицера в лагере объявили себя антифашистами. Это были майоры Гетц и Гоман.

Значит, фаланга старших офицеров не так уж и монолитна, как казалось на первый взгляд. Два ее представителя уже сделали первый шаг по пути к национальному возрождению Германии.

Я проникся к этим майорам симпатией и сам стал более решительным.

Большинство же пленных начали относиться к Карлу Гетцу и Генриху Гоману с презрением и ненавистью.

Однако деятельность Национального комитета от этого нисколько не пострадала.

В начале июля группа офицеров из лагеря № 97 и вместе с ними оба наших майора выехали в Красногорск на учредительное собрание.

К тому времени во мне тоже созрело решение. Мой горький опыт и все мои злоключения после битвы на Волге способствовали тому, чтобы я стал членом Национального комитета. И однажды я сорвал нашивку орла на груди. А когда пришел в клуб, меня приветствовали как равноправного члена антифашистского движения.

Когда я вернулся в нашу комнату, Мельцер сразу же бросил настороженный взгляд на темную полосу, где раньше была фашистская нашивка.

— Я хотел бы поговорить с тобой, — обратился я к Мельцеру, положив руку ему на плечо.

Он кивнул и первым пошел к двери. На пустыре за блоком «А» всегда можно было спокойно побеседовать.

— Мы знаем друг друга уже больше полугода, — начал я разговор. — Это не большой срок, однако за это время мы пережили много трудностей и стали друзьями…

Я посмотрел Мельцеру прямо в глаза. Он выдержал мой взгляд, но ничего не ответил.

— Видишь ли, — продолжал я, — мне хотелось, чтобы ты понял меня. Я не могу иначе. Мне хочется проверить, на что я способен. Ты знаешь, сколько я передумал. Я много колебался и долго не мог решиться нарушить присягу и поступиться офицерской честью. Однако ум и сердце подсказывают мне, что мы шли по неверному пути, и если не возьмемся за ум, то дальше будет еще хуже.

— Фюрер вооружил меня великой идеей. И я останусь ей верен, — ответил мне Мельцер. — Между прочим, ты тоже приносил ему клятву на верность и не имеешь никакого права нарушать ее. Тем более что мы проиграли только одну битву.

— Какая это великая идея? Уж не думаешь ли ты, что братские кладбища на нашем пути и сожженные города и села в России служат интересам нашего народа? А разве под Сталинградом мы проиграли только одну битву? Разве всего этого недостаточно, чтобы понять, что нас ввели в заблуждение? И что вся нынешняя Германия тяжело больна?