Мадлен посмотрела сначала на мачеху, потом на отца, который уже потерял интерес к их беседе.

— Хорошо, пойдем.

Мадлен подождала, пока Элизабет наденет ошейник на собаку, которая вертелась под ногами в ожидании прогулки. Невилл даже не взглянул в их сторону, даже не пошевелился в кресле.

Они не спеша направились в сторону парка, ожидая, пока собачка задирала лапу у автобусных остановок, столбов и мусорных ящиков. На Слоун-стрит Элизабет[28] останавливалась перед каждой витриной, бросая оценивающий взгляд на выставленные товары. Мадлен и в лучшие времена было совершенно наплевать на дорогущие наряды от кутюрье, а сейчас она просто плелась вслед за Элизабет. Голова пухла от мыслей. Коксворт… Она никогда не слышала этой фамилии, а тот факт, что семья вернулась в Ньюкасл, должен был развеять последние сомнения. Если Невилл прав, она вынуждена признать, что ошиблась.

— Взгляни на эти туфли. На тебе они будут сидеть просто изумительно, Мадлен.

— Перестань. — Она потянула Элизабет за руку. — Это все — новое платье короля.

Мадлен по привычке тянуло к тому входу в парк, где их ожидала монументальная скульптура «Буйство зелени» — творение Якова Эпштейна. Еще будучи молодым, Невилл познакомился с Эпштейном, и Мадлен много раз слышала рассказы о великом мастере. Особенно один — о том, как скульптор спешил закончить свой шедевр «Буйство зелени» в день собственной смерти. Для Мадлен смерть творца была неразрывно связана с жизнью скульптуры, с летящими длинноногими фигурами, с преследующим их Паном. Но она вгляделась в скульптуру сегодня, и ее сердце замерло. Здесь был и другой смысл, подтекст, то, на что указала ей мама: чтобы жить, нужно бежать.

Элизабет потянула Мадлен за руку. Похоже, она уже по горло сыта искусством и художниками.

— Мы тысячу раз разглядывали эту ужасную фигуру, — пожаловалась она. — Пойдем, ради бога!

Они перешли дорогу и вошли в парк. Казалось, здесь был весь Лондон. По дорожкам прохаживались целые семьи, бегали дети, гуляли собаки на поводках. Было много роллеров и велосипедистов. Мужчины и женщины на лошадях грациозно скакали вокруг Серпантина по песчаной дорожке, предназначенной для всадников. На озере было не счесть гребных лодок и пловцов, храбро купающихся в холодной темной воде.

Брут помчался прямо к деревьям. Они пробирались между разложенными для пикника одеялами и влюбленными парочками, расположившимися прямо на траве, не спуская собаку с поводка на случай, если Брут решит присесть возле чужой корзинки с припасами. Вдали от толчеи они были вынуждены нарушить молчание, и Мадлен решилась спросить:

— Что между вами произошло? Что за странное поведение?

Элизабет минуту колебалась, а потом взяла Мадлен под руку и печально призналась:

— Невилл слепнет.

Мадлен остановилась как громом пораженная.

— Что?

— Он слепнет. И с этим ничего нельзя поделать. Он уже давно это понял. Больше не может рисовать.

— Господи, нет! — воскликнула Мадлен. — Только не это!

— Увы, это правда.

Мадлен недоверчиво покачала головой.

— Что с ним? Почему это происходит?

— Пигментная дегенерация сетчатки. Слышала о таком?

Мадлен нетерпеливо кивнула.

— И давно это началось?

Брут натянул поводок, они пошли в сторону поляны.

— Года два…

Мадлен не могла оправиться от потрясения. Бедный Невилл! Какая трагедия для художника! Отсюда и керамика, и придирки, и новая привычка командовать. Неудивительно, что он не в духе.

Взглянув на Элизабет, Мадлен внезапно почувствовала к ней большую жалость, чем к отцу. Невилл прожил славную жизнь, и на склоне лет его неизбежно должен был настичь какой-нибудь недуг. Никто не властен остановить старость. Мудрый человек воспримет слепоту как возможность заглянуть внутрь себя, особенно если он, как Невилл, все воспринимал глазами. Но подобного рода мудрость — явление редкое. Она встречала всего нескольких пациентов, пожилых мужчин и женщин, которые, узнав, что конец близок, начали посещать сеансы, чтобы расширить и углубить внутреннее самосознание. Ее отец не из таких. Он проживет остаток дней, каждую секунду негодуя на свое бессилие.

Мадлен обняла Элизабет за плечи.

— Мне так жаль… Теперь все становится на свои места.

— Он запрещает мне говорить об этом кому бы то ни было. Но ты же видишь, как нам непросто. Я не люблю притворства. Он стал очень… утомительным.

Мадлен посмотрела на нее. Утомительным? Раньше Элизабет никогда бы не позволила себе употребить подобное слово в отношении Невилла. Они всегда были «как дети» — так можно было охарактеризовать их модель отношений. И хотя с годами дружба между Мадлен и мачехой укрепилась, Элизабет воздерживалась от обсуждения с падчерицей подробностей своего брака. И правильно. Невилл, в конечном счете, был родным отцом Мадлен.

— Если бы он смог с этим смириться… — сказала Элизабет. — С болезнью не поспоришь.

— Боже! Элизабет, как ты думаешь, он совсем ослепнет?

— Невилл теряет зрение постепенно. Боковым зрением он почти ничего не видит. Говорит, что видит все как будто через соломинку.

— И надо же, чтобы именно глаза… — испуганно сказала Мадлен. В ее ушах стоял дрожащий голос Росарии: «Твой отец не видит, Магдалена. Я смотрю его глазами и ничего не вижу». — И как же быть?

Элизабет обернулась и многозначительно посмотрела на Мадлен.

— А ты что думаешь по этому поводу?

Ее вопрос застал Мадлен врасплох.

— Разумеется, это ужасно. Все, что в моих силах…

В голосе ее звучала растерянность, слова казались неубедительными.

Элизабет молчала. Мадлен разглядывала мачеху. Вздернутый носик придавал ей молодой и озорной вид. Нежная кожа, длинные, заплетенные в косу золотистые волосы. Она по-прежнему оставалась красавицей, одновременно будучи сильной и одаренной женщиной. Как мачеха и друг она была проницательной и чуткой. Похоже, настало время, когда они по-настоящему смогут поддержать друг друга. Возможно, для Мадлен пришло время поделиться с мачехой собственными проблемами. Она просто обязана объяснить цель своего визита. Мадлен положила руку Элизабет на плечо и легонько встряхнула ее, чтобы привлечь внимание.

— Знаешь, если тебе интересно, о чем я приехала поговорить с Невиллом… Мне действительно нужно знать твое мнение…

— И еще… — прервала ее Элизабет. Говорила она убедительно, можно сказать, страстно. — Это может показаться предательством… но я собираюсь уйти от твоего отца. — Она подняла руку, отметая любые возражения. — Последние несколько лет выпили из меня все соки. С ним стало так тяжело, Мадлен. И это уже не изменить. Я не могу провести остаток жизни, обслуживая инвалида. Я умру от тоски. — Ее лицо перекосилось. — Пожалуйста, Мадлен, пойми меня! Мы прожили вместе много прекрасных лет. Я полагаю, что сделала его счастливым. Я всегда была его музой. Была человеком, на которого он мог опереться. Я не возражала против того, чтобы оставаться в тени его гения, но превратиться в служанку, сиделку, быть на побегушках… я не хочу. Я уже устала, а ягодки еще впереди. Мне только пятьдесят два…