Тибо так счастлив оттого, что привез редкое лекарство, что готов был поверить в любое чудо, ему казалось, что возможно все. Тем временем его конь прокладывал себе путь по людным улицам города, и Тибо снова видел Иерусалим, точно таким же, каким знал его всегда, с его пестрой толпой, говорливой или монотонно бормочущей в соответствии с ежедневными уставными часами молитв или праздниками более или менее значительных святых, которые отмечались в тот или иной день. Одних почитали только в каком-нибудь из кварталов, других — во всем городе. Но и сам Тибо, вернувшийся после долгой отлучки, не остался незамеченным: слишком давно в городе знали королевского щитоносца и друга детства Бодуэна, и его имя неслось впереди него по улицам и площадям:

— Бастард де Куртене! Он вернулся! Его не убили!

Тибо окликали, угощали фруктами и сладостями, какая-то хорошенькая женщина бросила ему цветок, — и он благодарил ее улыбкой, но продолжал свой путь, не останавливаясь. Тем временем слухи о его возвращении достигли цитадели, и опускная решетка ворот поднялась перед ним прежде, чем он назвался. Когда Тибо оказался во дворе, его тотчас окружили, тесня со всех сторон: каждому хотелось разузнать хоть что-нибудь, чтобы было о чем рассказать в тавернах нижнего города, — и никому не приходило в голову принести ему воды или спросить, как он себя чувствует, — но Тибо никому не отвечал: прежде всего он должен был отчитаться перед королем.

— Король, — сказал кто-то, — выходит из своей спальни только чтобы заседать в Совете или помолиться в часовне.

— Ему так плохо? Тогда отчего же слышны эти звуки — пение, скрипки, праздничный шум?

— Это все «королева-мать»! Она устраивает бал в честь графа Генриха Шампанского и принца де Куртене, которые недавно к нам вернулись...

— Вместе со мной! — громовым голосом прокричал Гийом Тирский, подхватив обеими руками полы своего священнического одеяния, чтобы бежать быстрее. — Что же вы его тут держите, безмозглые, любопытные дураки? Убирайтесь отсюда! Скройтесь с глаз!

Когда он добежал до Тибо, стража и слуги уже разошлись. С минуту Гийом смотрел на него, не зная, радоваться или плакать, а потом из его сияющих радостью глаз брызнули слезы, и он крепко обнял чудесным образом возвращенного ученика.

— Хвала Господу, Тибо, наконец-то ты вернулся! Но где ты пропадал? Что с тобой случилось?

— Я был пленником Саладина. В Дамаске. Разве вы не знали? Правда, поскольку меня взяли в плен не в бою, то и выкупа за меня не просили.

— Больше того — то, что ты в плену, держали в тайне. В противоположность тому, как делается обычно, Дамаск даже на наши вопросы не отвечал, хотя мы не раз справлялись о тебе. Но иди же скорее к королю! Господи, как же он обрадуется!

— Тем более что я наконец-то привез анкобу! В каком он сейчас состоянии?

— Не знаю, в каком состоянии ты его оставил, уезжая, но я, увидев его после своего возвращения с Запада, был потрясен. Мариетта утверждает, что внешних признаков болезни стало ненамного больше. Она никогда не сомневалась, что ты вернешься, и проказа, по ее словам, утихла, дожидаясь, пока ты привезешь средство против нее. Однако жар у него бывает часто.

— А кто такой этот граф Шампанский? Что это за принц де Куртене, ради которого так стараются музыканты?

— Это крестоносцы, которые прибыли сюда, чтобы обеспечить себе местечко в раю, совершив сорокадневное паломничество и надеясь истребить какое-то количество неверных. Перемирие их разочаровало. Первый из них — Генрих Щедрый, родственник французского короля Людовика VIII, человек весьма достойный. Второй, Куртене, не связан с тобой никаким кровным родством: это младший сын Людовика VI Толстого, а если он носит то же имя, что и ты, то только потому, что женился на последней и очень богатой наследнице феода, которую сделал принцессой, получив взамен ее имя и герб. Это мрачный, жестокий и высокомерный человек, но твой отец, сенешаль, очень его ценит, они отлично ладят — а как же, рыбак рыбака видит издалека... Когда они стали подниматься по лестнице, ведущей в покои Бодуэна, Тибо с удивлением услышал звуки лютни и поющий женский голос, удивительно нежный и мягкий. Прочитав в его глазах немой вопрос, канцлер улыбнулся:

— Сам увидишь, здесь произошли заметные перемены. Некоторые явно неприятные и даже мерзкие, но... эту как раз можно было бы считать своего рода утешением, посланным Господом по заступничеству Пресвятой Девы.

В самом деле, сцена, которая открылась взгляду юноши, когда слуга распахнул дверь, неожиданно оказалась пленительной и немного нереальной. Ощущение иллюзорности еще усиливало благоухание легкого дымка, поднимавшегося от стоявшей на полу курительной плошки. Бодуэн в своем белом монашеском одеянии сидел, прислонив окутанную покрывалом голову к спинке высокого кресла, руки в перчатках спокойно лежали на коленях, и прелестная фигурка музыкантши, одетой в атласное платье радостного алого цвета и устроившейся на подушке, соседней с той, на которой покоились забинтованные ноги прокаженного, составляла с этой белой тенью эффектный контраст. Картина была странной, но завораживающе красивой, и вся была пронизана любовью, которую источал голос Арианы, которая сияла в ее глазах... У ног этого заживо разлагающегося человека она напоминала Магдалину у подножия Креста: телесная немощь исчезала в ослепительном сиянии воспоминаний, она не видела того, что было у нее перед глазами.

Увидев входящих, она радостно вскрикнула:

— Мессир Тибо! Посмотрите, мой дорогой господин, он к вам вернулся!

Бодуэн сделал усилие, пытаясь подняться, нашарил костыль, но Тибо уже упал к его ногам, стараясь разглядеть скрытое под белой тканью лицо, — однако покрывало теперь было более плотным. Бодуэн тем временем наклонился и порывисто обнял за плечи друга, вернувшегося издалека.

— Благословен Господь, позволивший мне снова тебя увидеть! Я уже считал тебя умершим, — воскликнул он, и в голосе его слышались слезы.— Однако я здесь, мой король, и готов снова вам служить! И я привез анкобу...

— В самом деле? Боюсь, друг мой, что теперь уже слишком поздно, я так устал...

— Слишком поздно никогда не бывает. И вы так прекрасно умеете сражаться! Мы вместе продолжим эту битву.

Это не было предложением, и еще того менее — вопросом, это было утверждением. Тибо вновь почувствовал себя старшим братом, каким он был когда-то для десятилетнего мальчика, оглушенного известием о своей болезни. Оглядевшись вокруг в поисках поддержки, он остановил взгляд на Ариане, отошедшей в сторонку.

— Как вы здесь оказались? — вопрос сам собой сорвался с его губ. — А где Изабелла... я хочу сказать, принцесса, чьей камеристкой вы были? — тотчас поправился он.

— Не упрекай ее ни в чем, — вмешался Бодуэн. — Если кто и заслуживает упреков, то только я один: у меня недостало сил ее отослать, когда она вернулась во дворец. Тебя рядом не было, и никто не мог мне обещать, что когда-нибудь ты вернешься. Она молила, упрашивала... а мне так необходима была хоть капля нежности! И я позволил ей остаться при одном условии: она никогда не увидит меня с открытым лицом. Она живет вместе с Мариеттой и выходит, когда я ее об этом прошу. Я и сейчас попрошу ее об этом.