– Не нужно нас ненавидеть, – замечает бабушка. – Я, например, тобой восхищаюсь. Лора подрастет и тоже поймет, что бог уделил твоему уму и внутреннему содержанию больше внимания, чем внутреннему миру самой великолепной воительницы. А вот красоты он добавил зря. Это тебя будет всегда отвлекать от реальности.

Чувствую, что краснею, потому что так обо мне бабушка говорит первый раз.

– Царевна ты наша, лягушка, – шепчет Лора. – Давай колись, что знаешь!

– Мой любовник оказался федералом, – решаюсь я. – Он спал со мной, вероятно, только из-за информации о деньгах…

– Ну-ну, – успокаивает меня бабушка. – Не стоит так сразу все упрощать. Мужчину не заставишь из-за денег почти два года заниматься сексом по субботам.

– А из-за очень больших денег? – встревает Лора.

– Он стащил мой блокнот. Он носил с собой состав для снятия слепков с ключей, миниатюрный фотоаппарат-зажигалку…

– Не все так плохо. Ты же знаешь, мужчины-воины обожают обвешиваться дорогим снаряжением и фотографироваться, как только подвернется такая возможность, – успокаивает меня бабушка. – Не отвлекайся. Как там наш инспектор?

– Он… Он тоже считает, что Павел познакомился со мной по наводке. Счета Фракции Красной Армии оказались пусты. Немец Зебельхер из отряда по борьбе с терроризмом, который убил Руди и его напарницу Бригит в метро, сейчас приехал сюда, как полагает Ладушкин, в погоне за деньгами, которые Руди спрятал незадолго до смерти. Наши федералы пронюхали, что немец занят поисками денег, и начали прорабатывать русский след, подсунув мне Павла, а Ханне, вероятно, кого-нибудь еще в ее понедельный список любовников. Вот и все, что я знаю со слов Ладушкина. Можно включить лампу? – Это я в очередной раз дернулась, когда холодильник заурчал, врубаясь.

– Не надо. Посидим в темноте, так уютней, – вредничает Лора.

– Ладно. – Я решаюсь и спрашиваю бабушку: – Ты говорила Лоре о посылках?

Бабушка задумывается. Поскольку в наших логических построениях нет объяснения появлению отрубленных голов и кистей рук родителей Лоры и Антона, бабушка решается и все рассказывает Лоре. Та немедленно вскакивает, зажигает все лампы, залезает в кресло с ногами и еще укрывается сверху пледом.

– Маньяк! – выдыхает она после этого и косится на темное окно.

– Ладушкин сказал, – теперь я позволяю себе повредничать, – что на его памяти он не встречал маньяков, которые после совершения акта надругательства над телами выясняли местожительства детей жертв и отсылали им на дом посылки с частями тел родителей. Что бы ты сделала, если бы получила такую посылку и открыла ее?

– С головой мамочки? – уточняет Лора, задрожав. – Ну-у-у… Я бы подумала, что это предупреждение…

– О чем тебя должны были таким образом предупредить?

– Чтобы я чего-то не сделала… Или сделала?

– Давайте не будем это обсуждать, – предлагает бабушка и закрывает ладонями лицо. – Устала я. Больше не могу говорить. Простите меня…

– За что? – удивилась Лора.

– Что? – Бабушка убрала руки, и ее глаза посмотрели на меня и на Лору с испугом неузнавания.

Я подумала, что ей стало плохо после воспоминания о ночных бдениях и рассветном захоронении.

– За что простить? – настаивает Лора.

– А… За то, что похоронили мы твою маму, а ты с ней и не простилась… И Антон не простился…

– Для меня эти языческие штучки значения не имеют, – бесшабашно машет рукой Лора. – Я вообще не знаю, зачем моя мамочка рожала детей. Мы ей ну никаким местом!.. Я тебя и деда помню больше, чем ее.

– Спасибо, вспомнила. – В столовую заходит Питер. Он гасит все лампы, кроме ночника на полу. – Я пришел сказать, что забрал мальчика к себе в спальню. Нечего ему спать с женщинами в одной комнате. Тем более он боится темноты. И так как ты завтра уедешь, – Питер кладет мне на плечо руку, – я хотел бы поговорить о нем. Без этих кровожадных фурий.

Бабушка молча встает и уводит Лору. Лора корчит мне рожи и делает страшные глаза, кивая на Питера.

– Сиди. – Питер подтаскивает кресло к окну и усаживается лицом к темному стеклу. – Мне нужно тебе кое-что рассказать.

– Я не хочу сейчас говорить о котенке…

– Не перебивай. Не так уж много времени мне осталось разговаривать вообще, чтобы ты могла выбирать. Я хочу рассказать тебе о тебе. О тебе четырехлетней. На фотографиях твои волосы кажутся темнее. А они были белого цвета. Это был цвет не холодной платины, а белого молока. Вон там, у старой калитки, сейчас ее заделали, стоял уличный туалет. Ты запиралась в нем с двумя соседскими мальчиками, они были постарше, братья-погодки, и вы рассматривали друг друга в разных местах.

– Питер!..

– Не перебивай. Откуда я знаю, не стерла ли твоя расчетливая бабушка и это, постыдное с ее точки зрения, воспоминание? Так вот, вы запирались и рассматривали друг друга, пока стыд и страх не вырастали настолько, что не помещались в просвечивающихся досках туалетных стен, потом вы выскакивали, красные, возбужденные, и бегали по саду, крича «письки-попки!.. письки-попки!».

– Смешно… – Я не улыбаюсь, мне вдруг стало очень грустно.

– Когда тебе было шесть и ты, благодаря мне, уже сносно знала анатомию человека, мы частенько сидели вон под той яблоней. Закрывали тяжелый анатомический атлас, ты залезала ко мне на колени, волосы были еще теплее цветом, потому что уже с примесью желтого в молоке, и пахли сушеными грибами. Ты залезешь, мы обнимемся и замрем в благоговении перед совершенством человеческого тела.

– Я помню…

– Когда тебе было восемь, ты перестала садиться ко мне на колени. Я не обиделся. Я понял. Ты мне больше не доверяла. Знаешь, почему?

– Нет…

– Потому что, путешествуя пальцами по нарисованным кровеносным сосудам, отслеживая пульсацию и путь крови к сердцу и от сердца, я тогда по ошибке, только из самоуверенности в собственном могуществе, начал тебя убеждать, что в жизни нет загадки – это работа крайне беззащитного, но фантастически совершенного организма. И все. Ты решила, что я тебя обманываю. До того момента ты больше верила мне, а не бабушке. Изольда подкараулила этот момент. Можно сказать, она даже сладострастно его предвкушала. Она взяла тебя за руку, отвела в подвал и навсегда приворожила к себе, в двух словах объяснив, что ты сама и твое тело – это целая вселенная, повязанная жизнью и смертью с другими людьми, деревьями, животными и с самой Землей. Она купила тебя мечтой о бессмертии. И вот я спрашиваю себя… – Питер вдруг резко встал и повернулся ко мне. – Должен ли я отдать мальчика, как отдал без борьбы тебя?! Или я должен увести его, как Крысолов, от похоти и алчности вашего мира?!

– Дедушка!.. – Я тоже вскочила, не в силах вынести гримасы отчаяния и злости на его залитом слезами лице.

– Сиди! С тобой ничего не вернуть. Просто запомни этот разговор. Запомни котенка. Козлят, которых она резала и так вкусно готовила к семейным субботним ужинам. И когда тебе захочется поиграть в разнообразие других жизней или ты легко и самоуверенно решишь расстаться с любимым человеком, надеясь на призрак его любви в призраке твоего нового существования… вспомни дедушку Питера. Я, Питер Грэмс, говорю тебе, что все смертно. У тебя не будет других жизней, люби себя, теперешнюю, до самозабвения эгоизма, потому что ты, Инга, урожденная Грэмс, единственная, и никогда больше не будет такой. – Он покачнулся, нащупал спинку кресла и тяжело сел. – Мои уроки были жестоки, прости… Я хотел доказать тебе, что смерть существует. Я действовал неумело. Отчаявшись достигнуть понимания с собственными детьми, я в надежде обрести его посадил к себе на колени беленькую девочку-внучку… Впрочем, о чем я говорю? Да! Как только ты ощутишь собственную смертность, ты поймешь, что все смертны. Нет, я запутался… Устал… О чем вы тут шептались? Призрак огромных денег, да? О, это возбуждающее ощущение близкого богатства, свободы и всемогущества. Я за тебя спокоен. Тебя никакие деньги не испортят, а вот моя вторая внучка…