Словом, как понял Иван, жизнь филофониста полна неожиданных радостей и огорчений и тем не менее интересна и увлекательна еще и потому, что кроме пластинок ты приобретаешь новые знакомства, узнаешь самых разных, не похожих друг на друга людей, где каждый – всегда яркая индивидуальность. А сколько городов, городишек, крохотных местечек доводится повидать в так называемом российском захолустье, что на поверку и захолустьем-то и не назовешь.

Вдоволь наговорившись, Аркадий Семенович все-таки усадил Ивана за шахматную доску и, к немалому его удивлению, из трех партий ему проиграл одну.

– Вот видите! – радостно воскликнул он, словно это была его победа, а не поражение. – Я же говорил! Вы прекрасно играете, поздравляю!

Потом они пили кофе с вкусным штруделем, который приготовила и подавала жена Аркадия Семеновича, рано постаревшая женщина, как говорится, со следами былой красоты, но в отличие от супруга, видимо, давно махнувшая на себя рукой и погрязшая в хозяйстве, в заботах о дочери и внуках, живущих отдельно от родителей, но вовсе не отдельно от их помощи.

Так они подружились, и дружба эта продолжалась до самой смерти Аркадия Семеновича…

Всего через четыре года после защиты кандидатской диссертации доктор Пастухов защитил докторскую, но уже на клиническом материале, совершенно не связанном с военно-полевой хирургией, однако актуальном, дающем возможность дальнейшего развития традиционной хирургической школы. На защите все говорили о серьезности и актуальности работы, о новом этапе в жизни клиники и новом подходе к некоторым оперативным вмешательствам.

Довольно продолжительное время Иван не имел возможности регулярно ездить в Павлищев бор, но как только миновали диссертационные хлопоты, он возобновил свои поездки.

Каждый раз, оперируя в госпитале инвалидов войны, он поражался, как долго следы этой чудовищной трагедии продолжают сказываться на жизни людей, и так уже переживших нечеловеческое напряжение, страдание и боль. Казалось, что война, хоть и ушла в прошлое, но продолжала, затаившись, стрелять прямой наводкой по своим жертвам, порой добивая их, порой, к счастью, промахиваясь. К тому времени профессор, заведующий кафедрой института, Иван Егорович Пастухов, стал постоянным консультантом госпиталя и делал все от него зависящее, чтобы там появлялось новое, современное оборудование. Он выбивал для этой цели бюджетные деньги, вкладывал свои гонорары за работу в госпитале, тормошил местные власти, не давая им отсиживаться в областном центре, сам привозил их в Павлищев бор и показывал то довоенное убожество, чем были оснащены операционная и палаты. В результате, как говорил он позже, случилось «прояснение в мозгах» у некоторых властьимущих, и деньги – то из одного источника, то из другого – удавалось получать. Сразу же появились новые операционные столы, новые бестеневые лампы в операционной, наборы хирургического инструментария, а в послеоперационных палатах – новые функциональные кровати. Главный врач ухитрился даже урвать кое-что для благоустройства территории.

Иван начал планомерные занятия с персоналом. Первым делом попросил Тоню, к тому времени уже достаточно опытную и профессиональную операционную сестру, ездить с ним в Павлищев бор и проводить там, по его выражению, мастер-класс с местными сестрами.

Впервые они приехали туда вместе зимой. В Калуге их встречал заместитель главврача по хозяйственной части, приехавший туда в розвальнях с запряженным в них здоровенным битюгом. Ухабистая дорога, что вела из Калуги в Павлищев бор, и в теплое-то время года представляла собой как бы специально сооруженные и собранные в одном месте препятствия для машин и для людей, у которых к концу пути возникало ощущение, будто все внутренние органы в одночасье поменялись местами, а зимой она становилась абсолютно непроходимой для любого транспорта, кроме единственного, проверенного годами и потому верного, – в одну лошадиную силу.

Был вечер, и поездка в розвальнях показалась Тоне неожиданным романтическим приключением. Она вообще отозвалась на просьбу Ивана Егоровича с нескрываемой радостью. За прошедшие годы она не только привыкла работать с ним, став, как он и наставлял ее когда-то, его правой рукой и продолжением его мысли, но и полюбила его той верной и трепетной любовью, что привязывает порой молодую женщину к старшему по возрасту мужчине крепче любого юношеского увлечения. Это было и ее счастьем, и ее бедой, ибо никого, кроме Ивана Егоровича, для нее не существовало, никто не привлекал ее внимания и не удостаивался ее взаимности, хотя были не только поклонники, но и старинный друг детства, одноклассник, не раз предлагавший ее руку и сердце.

Нельзя сказать, что Иван Егорович не замечал отношения к себе Тони, но расценивал его как привязанность и преданность ученицы к учителю, как привычку постоянно работать в паре, радоваться вместе успехам, переживать вместе неудачи и так далее, что вкупе называл он привычкой. Лишь однажды, когда Тоня заболела гриппом с последовавшими осложнениями, он ощутил острую боль и даже страх за нее, но тут же объяснил это нормальным переживанием за девушку, с которой привык быть вместе каждый день на протяжении нескольких лет.

Случилось так, что именно в эти дни уходила на пенсию Анна Васильевна, и по этому поводу коллектив клиники устроил ей проводы в складчину в ресторане. Когда народ уже достаточно расслабился и дошел до такого состояния, про которое доктор Пастухов говорил: «Пейте столько, чтобы расковаться, но не распоясаться», к нему подсела Анна Васильевна.

– Дорогой мой, – начала она, – я ухожу, и никто, кроме меня, вам этого не скажет, поэтому вы просто обязаны меня выслушать.

– Анна Васильевна, зачем такое предисловие? Вы прекрасно знаете, с каким уважением я всегда относился к вам, как я благодарен вам за науку, за понимание моих трудностей, с которыми мне пришлось на первых порах столкнуться. Я готов вас слушать, о чем бы вы ни захотели со мной говорить.

После такого обмена любезностями она с минуту помедлила, глядя на него вдумчиво и ласково, потом заговорила:

– Тогда скажите мне, старухе, как может быть, чтобы порядочный, умный, внимательный мужчина, к тому же врач с большой буквы, а я таковым вас считаю, не замечал у себя на носу то, что всем уже давно очевидно? Ну как?

– Анна Васильевна, я что-то натворил? – растерялся Иван.

– Не натворил, а творите, причем каждый день и не один год.

– И что же я творю? Нельзя ли, извините, выразиться яснее? – он принял легкомысленный тон, полагая, что речь идет наверняка о каком-нибудь розыгрыше или шутке.

– Можно, – согласилась она, – я даже постараюсь разложить вам все по полочкам.

– Я весь внимание, – улыбнулся Иван.

– Скажите мне для начала, не давали ли вы случайно обет безбрачия?

– Боже упаси! Как вам такое могло прийти в голову? – он изобразил крайнюю степень недоумения.

– Тогда объясните, чего и кого вы ждете, почему упускаете такую прелестную девушку, будто не замечаете, что она вас давно и преданно любит? Вы, конечно, понимаете, что я говорю о Тонечке.