– А если Викентий не захочет смириться?

Брат Одо замутнено, но с тайной угрозой взглянул на Ганелона:

– Я верю в тебя. Ты знаешь много убедительных способов, брат Ганелон. Сделай так, чтобы монах Викентий с охотой продолжил свою работу. Не забывай, он остался последним, кто держал в руках книги Торквата.

– Эти книги могли сгореть в огне, – возразил Ганелон. – Они могли уйти на дно моря. Они могли навсегда затеряться в дальних землях.

– Конечно. – Брат Одо прикрыл глаза. – Но кто-то их читал, кто-то их видел. Попавшее в память никуда не исчезает. Пусть монах Викентий по памяти восстановит все, что он когда-то прочел. Ты ведь знаешь, как тщательно читали эти книги монах Викентий и Амансульта, дочь барона-еретика.

– Она убита, – глухо сказал Ганелон.

– Еще эти книги внимательно читал маг старик Сиф…

– Старика нет, – сказал Ганелон, опуская глаза. – Я думаю, он умер в Константинополе.

– А еще эти книги читал некто Матезиус, ученик мага. Видишь, как много людей прикасалось к дьявольским книгам.

– И все они умерли, умерли.

– Не все… – Брат Одо вздохнул. – Слава Господу, что у него есть такие слуги…

– О ком ты? – не понял Ганелон.

Брат Одо не ответил.

– Брат Одо, – мягко сказал Ганелон, беря в свои его холодеющие руки. – Приближается час, когда ты предстанешь перед Господом нашим. Скорбишь ли ты? Есть ли тебе в чем покаяться? Если так, облегчи душу покаянием.

Брат Одо проваливался в небытие и медленно всплывал из него.

– Слава Иисусу Христу… Я исповедался отцу Валезию, он отпустил мне… Но грешен, грешен… Конфитеор… Признаю… Нерадением оскорблял Господа… Сокрушаюсь…

– Все ли грехи вспомнил, брат Одо?

Брат Одо попытался что-то произнести, но не смог. Слова ему не давались. У него только неявственно выговорилось: «Отец…»

– Ты говоришь об отце Валезии?

Брат Одо отрицающе сжал узкие губы: «Отец… Твой отец…»

С изумлением Ганелон увидел, что по рябой щеке неукротимого брата Одо скользит слеза, оставляя за собой извилистую дорожку.

– Молись, брат Ганелон. За всех грешников. Молись и за своего отца… богохульника…

Он бредит, решил Ганелон.

И снова сжал холодеющие руки брата Одо:

– Если ты лгал, если ты упорствовал… Раскайся, не уходи нераскаявшимся…

– Я лгал… Я упорствовал… – почти неслышно повторил брат Одо, но глаза его вновь на мгновенье вспыхнули. – Но во славу божью! Во утверждение божье! Молись, брат Ганелон. Молись за несчастного грешника своего отца барона Теодульфа…

Ганелон смел с глаз летящие паутинки.

– Ты что-то путаешь, брат Одо. Моего отца когда-то сжег черный еретик барон Теодульф. Это случилось давно, ты знаешь. В маленькой деревне Сент-Мени еретик барон Теодульф согнал в простой деревянный дом всех, кто ему оказал сопротивление. Там был и мой отец.

– Твой отец… барон Теодульф…

Ничто в Ганелоне не дрогнуло. Он и так был наполовину мертв.

Он сейчас умирал вместе с братом Одо. Он ничего больше не хотел знать об отцах – ни об истинных, ни о мнимых. Он не хотел, чтобы брат Одо умер. Все остальное не имело значения.

– Ты бастард, Ганелон… – шептал брат Одо. – Ты побочный сын барона Теодульфа… Черный барон твой отец по крови… Знай это… В твоих жилах, брат Ганелон, течет кровь Торкватов. Тому есть многие подтверждения. Блаженный отец Доминик… Спроси его…

Ганелон сжал руку умирающего:

– Черный барон Теодульф мой отец?

Он все еще не понимал. Потом до него дошло.

– Богохульник и еретик барон Теодульф мой отец? Брат Одо, ты знал и молчал об этом?

– Веру колеблют сомнения, брат Ганелон. Тебе был сужден другой путь.

Глаза брата Одо туманились, он уже почти не узнавал Ганелона.

– Но ты знал об этом? Ты знал?

Опущенные веки брата Одо чуть заметно дрогнули.

– Ты знал об этом, когда посылал меня в Рим? И знал, когда я поднимался на борт «Глории»? И знал об этом, но не остановил меня в Константинополе?

Веки брата Одо в последний раз дрогнули.

– Но почему? – закричал Ганелон. – Разве мы не братья?

Он думал сейчас только об Амансульте. Он хотел закричать: «Разве она не сестра мне?» – но у него вырвалось: «Разве мы не братья?»

И услышал в ответ невнятное:

– Так хотел Господь…»

«…гнал лошадь, поднимая клубы пыли, сбивая колосья наклонившихся к дороге перезрелых овсов. За седлом болталась матерчатая сумка, поводья веревочные. Бастард. Я бастард! Мой отец – барон Теодульф, мерзкий еретик и гнусный богохульник! Замок моего отца – гнездо мерзкого порока! Замок этого гнусного богохульника жгут сейчас святые паломники. Мой отец… Почему я говорю – отец? Сердце Ганелона заныло от ненависти. Барон Теодульф, гнусный еретик, наверное, взял мою мать силой. Теперь Ганелон понимал терпимость Гийома-мельника, у которого он рос, и непонятную суровую жалостливость старой Хильдегунды.

«Эйа! Эйа!» – подхватывал пьяный хор.

Багровый, плюющийся, рычащий от похоти, всегда распаленный, как жирный кабан, барон Теодульф, расстегнув камзол, вливал в себя все новые и новые меры мерзопакостного пойла. С тем же неистовством, что и горных коз, он преследовал кабанов, оленей и женщин. Он лапал служанок и экономок, сжигал чужие деревни, оскорблял священнослужителей, грабил святые монастыри. Он покушался даже на папских легатов и самовольно сжигал живых людей.

«Эйа! Эйа!»

Барон Теодульф жестоко наказан.

Его замок сожжен. Его челядь уведена.

Он в аду сейчас. Под грешными стопами барона Теодульфа адская долина, вся покрытая пылающими угольями и серным огнем – зловещим, зеленым, извилистым, а над его богомерзкой головой небо из раскаленного железа толщиной в шесть локтей. Черти, визжа и радуясь, поджаривают богохульника на огромной добела раскаленной сковороде. От пышущей ужасным жаром сковороды разит чесноком и нечистым жиром. Единственный глаз барона Теодульфа выпучен от мук.

«Эйа! Эйа!»

Мысли Ганелона путались.