последнее время очень подрос, его детский голос, иногда вдруг начинал сипеть, словно подавившийся зернышком петух, а иногда срывался на гулкий басок.

— Папа, ма..., гм.. Эмма, — пойдемте скорее, Стефан Стефанович нам уже столик занял и заказ сделал.

Мы сидели за круглым столом, под огромным, полосатым зонтиком. Неугомонный ветер трепал концы белой скатерти, красный бант в черных волосах Лизы, мои локоны цвета выгоревшего на солнце льна. Что-то забавное рассказывал Стефан Стефанович, ломающимся баском смеялся Шурик, серебряным колокольчиком звенел смех Лизы. Лишь один Загряжский был задумчив. Он хмурил свои широкие брови и отрешенно покусывал длинную травинку.

Я вдруг поняла о чем он так напряженно, вдумчиво размышляет. Потянулась к мужчине, почти носом уткнулась в его гладко выбритую, горячую от солнца щеку.

— Что Загряжский, тоже ощущаешь себя большой мухой, которая угодила в семейные сети? — мой голос был тихим, сочувствующим.

Уверенная в том, что я угадала мысли мужчины, я откачнулась от него, поскребла ложечкой по почти пустой тарелке с растаявшим, розовым мороженым. Всем своим видом я великодушно давала Загряжскому собраться с мыслями.

Он долго думать не стал. Вздрогнул от моих слов, как от холодной воды. Непривычная робость вдруг проглянула в нем. Мужчина, словно испугался того нового и странного чувства, которое сейчас светилось в его сине-зеленых глазах.

— Откуда ты все знаешь, Эмма? — выдохнул он мне в ухо горячим шепотом.

Глава тридцать пятая. Ограбление

Созидать всегда приятно. А в последнее время я этим только и занималась. Нет конечно, я крышу сама не перекрывала, возле новенького забора с молотком в руках не стояла, молодой сад с огородом лопатой не копала. Руки у меня были чистые а спина по вечерам не ныла от непосильного труда. Зато голова часто шла кругом.

Управлять большой трудовой армией, занятие тоже не из легких. Все требовало моего контроля и внимания. И крепко запивший совсем не вовремя Григорий, и строители, что так и норовили стянуть ящик-другой новеньких гвоздей, и печник который перекладывал камины в доме, но делал это так криво, что кирпичи смотрелись так, словно выбитые зубы деревенского задиры.

Дети и Стефан Стефанович уехали вместе с Загряжским отдыхать в теплые края. Звали и меня, но я решительно отказалась. Разыгрывать спектакль где нам с Загряжским отводилась особенная роль счастливой семейной пары, у меня не было сил. В оправдание сослалась на стройку в"Сладких Хрящиках", но на самом деле я боялась... Я очень боялась, что наши отношения с Загряжским окончательно испортятся, либо перейдут на совершенно новый уровень. Кажется он тоже боялся именно этого, поэтому с моим твердым решением остаться, согласился слишком поспешно. Вначале я чувствовала себя вольной птицей. Даже начала отвечать на ухаживания молодого, но очень талантливого художника, которого я наняла для написания нового портрета Агафьи Платоновны. Но бежали дни заполненные хлопотами и заботами, и я вдруг четко осознала, что мне очень не хватает сине-зеленых, насмешливых глаз Загряжского. Милого щебета веселой и непоседливой Лизы, подростковой дерзости Шурика и мудрых советов Стефана Стефановича. Я даже соскучилась о бестолковом, вечно путающемся под ногами Лимоне.

— Эмма Платоновна, не могу представить вас румяной пампушкой, а ведь именно такой, судя по вашим словам должна выглядеть тетушка Агафья Платоновна, — хрипловатый голос художника Аркадия, был бархатным, немножко шершавым, как у исполнителей тягучих блюзов.

У Аркадия было очень молодое лицо и седые, как самая белая бумага волосы. Тонкий, почти незаметный шрам пересекал наискось его правую скулу, слегка задевал край губы, от чего казалось, что молодой мужчина постоянно весело ухмыляется. Эта кривая усмешка никак не вязалась с выражением его серых, холодных глаз. Когда художник слишком увлекался творческим процессом, то его серые глаза начинали отливать металлической синевой. В такие моменты во всем его облике появлялось нечто демоническое, пугающее.

Тогда я зябко куталась в зеленую шелковую шаль в которой позировала и старалась разговорами прогнать невесть откуда взявшийся страх. Вот и сейчас, поспешила ответить молодому живописцу.

— Аркадий, напрягите свое воображение. Мы с тетушкой внешне очень похожи. Только мысленно прибавьте мне килограммов двадцать пять, тридцать. У вас получится, я даже не сомневаюсь. Вот смотрите, как складки скатерти удачно выписали, а колода карт совсем, как настоящая! — мой голос звучал преувеличенно бодро и льстиво.

На самом деле я уже мысленно ругала себя за этот эксперимент с портретом Агафьи Платоновны. Нужно было спрятать раму с холстом на чердаке и забыть про нее. Но, что-то не давало мне это сделать, и вот теперь позирую Аркадию накинув на плечи зеленую шаль.

Молодой художник смотрит на меня пристально и вдруг улыбается. Улыбка выходит кривой, но из серых глаз исчезает металлическая, пугающая меня синева.

— Килограммов двадцать пять? Делать нечего, пририсуем мы эти килограммы. Только обещайте мне Эмма Платоновна, что когда закончу рисовать вашу тетушку, вы мне позволите написать ваш портрет. Очень хочется увековечить истинное совершенство лица и фигуры, которым так щедро одарила вас природа, — Аркадий взглянул на меня искоса, закусил губу и вдруг покраснел.

Он сейчас выглядел, как испугавшийся собственной смелости школьник, ничего демонического и пугающего в нем не было совершенно.

Я тоже слегка смутилась. Приятно ощущать себя предметом обожания молоденького художника. Хотя возраст Аркадия, я так и не смогла определить. Иногда он казался мне совсем мальчишкой, а иногда я внутренне вздрагивала от исходившей от него темной и даже злой силы. Такое ощущение я испытывала, только один раз в жизни. В той, в прошлой моей жизни. Тогда я вела дело о неуловимом, жестоком маньяке. Но теперь мне не хотелось прислушиваться к своим ощущениям. Разве такой талантливый художник может быть злодеем?

Пока мы взаимно и мило смущались, в гостиную вбежала запыхавшаяся горничная Галина. Белый фартук был запачкан кровью, под глазом медленно наливался синяк.

— Эмма Платоновна, там такое творится, такое творится! — голос женщины дрожал и срывался на истерический визг.

— Так говоришь, что их пять человек? Приехали около часа назад на огромном мобиле, зашли в трактир и заказали выпивку? За это время вели себя как последние скоты. Громко хохотали, ругались неприлично, щипали официанток, в конечном счете распугали всех немногочисленных посетителей? А когда Григорий сделал замечание, избили его так сильно, что и тебе досталось? — я быстро бежала по новой дорожке из гладкого серого камня, вопросы сыпались из меня, словно горох из дырявого мешка, поэтому мой голос срывался и