Верно, говорила. Но мне очень хотелось для очистки совести действительно ощутить тот праведный гнев, который описывался в нашей книге. Потому что, по правде говоря, ничего такого не было, а люди, работающие в области моды, далеко не дураки.

По просьбе Фабриса и по совету моей матери, которая настаивала на том, что мне необходимо где-то получать зарплату, я вернулась в агентство, приехав из Бретани в Париж. И первым делом, чтобы сразу дать всем понять, что я не собираюсь бить себя в грудь и каяться, выставила за дверь Анику. Не хочу лгать: я никогда не старалась выглядеть праведницей. Я вела себя как отъявленная мерзавка. И правильно поступила: спустя неделю весь наш круг был в курсе события, и каждый знал, что его ждет, если мне насолить. В результате ни один дом высокой моды не занес нас в черный список, однако, если Фабриса по-прежнему всюду приглашали, со мной было кончено. Джанфранко, Жан-Поль, Кристиан и другие больше не проявляли намерения заключить меня в объятия. Мне понадобилось какое-то время, чтобы осознать этот факт, ибо никто не сказал мне этого в лицо. Напротив. Если вспомнить, какую фразу я чаще всего слышала в первые дни, то это звучало так: «Бедняжка моя, из тебя сделали козла отпущения, заставили расплачиваться за других!» В Швейцарии дремали в сейфах мои десять миллионов франков, а меня все жалели. Но одно могу сказать с полной уверенностью: Франция бесконечно презирала свой политический класс. И я, войдя с ним в сношения, неизбежно должна была стать жертвой обмана. А теперь моей книге предстояло изничтожить его. И этого все ждали с нетерпением. Только нужно оговориться: когда я написала «меня жалели», я имела в виду своих приятельниц, но не их боссов. Эти-то объявили мне бойкот. Вскоре я уразумела, что подвергаю опасности наше агентство. И сочла за лучшее исчезнуть, укрыться в четырех стенах и там, дома, терзаться переживаниями, ожидая выхода своего «Милого друга…». Четыре месяца — долгий срок, а мне хотелось сполна насладиться своей местью, пока она не остыла. И я, не откладывая, перешла к следующему этапу. Это как раз оказалось проще простого: достаточно было снять трубку и позвонить главному редактору журнала «Флэш». Он гонялся за мной с самого моего выхода из Флери. Я попросила его приехать ко мне: в редакции меня не должны были видеть. Моя официальная позиция выражалась в одной короткой фразе: я никому ничего не скажу. Это молчание было поставлено мне в заслугу самими печатными органами, такими, как «Монд» и «Фигаро», но отнюдь не помогало найти недостающую сумму для залога в 750 000 франков, который требовалось уплатить в марте. К счастью, «Матч», «Гала», «Экспресс» и «Флэш» просто жаждали вывести меня из этой бедственной ситуации. При том они даже не требовали никаких откровений — всего лишь несколько фотографий плюс заявление, что их у меня украли. Сопротивляться такому искушению было выше моих сил. И для начала боевых действий я выбрала последнее из этих изданий. Чисто случайно.

Через полчаса после моего звонка Антуан Бек уже был у меня. Длинные седеющие волосы, откинутые назад в артистическом беспорядке, ровный загар на лице, сверкающие белоснежные зубы, темно-синий костюм классического покроя — правда, рубашка была расстегнута до третьей пуговицы, позволяя увидеть растительность на груди. Видимо, он считал, что так будет выглядеть более мужественным. Грубая ошибка: своей манией отбрасывать назад прядь волос, приподнимать и возвращать на место очки, засучивать рукава, скрещивать и распрямлять ноги он скорее походил на Клаудию Шиффер, чем на Харрисона Форда. Короче говоря, он напоминал принаряженного pizzaiolo[95], но герои этого типа, к коему относится и Лоэнгрин, любят вас лишь тогда, когда вы не называете их настоящим именем. Поэтому я оставила свои чувства при себе и сделала вид, будто совершенно очарована этим живописным пожилым красавцем, у которого зад, кажется, свисал до самых коленок. Обычно такие самовлюбленные прелестники клюют на эту наживку. Но в данном случае ситуация несколько осложнилась. Антуан Бек привык нравиться, но не привык развязывать мошну. А его пригласили сюда именно для этого. И задача оказалась не из легких.

Я хотела предложить ему громкую сенсацию — доказательство, что Дармон являлся моим любовником. Конечно, это был секрет полишинеля, но никто не имел права говорить о нем вслух, коль скоро ни Александр, ни я не признались в том публично. Бек прекрасно сознавал, какую бомбу я отдаю ему в руки. В тот день когда журнал «Флэш» опубликует эти снимки, о нем заговорят все журналы Франции и Наварры. Он станет лидером продаж, чемпионом года. И все это упиралось только в вопрос оплаты. Но, боже мой, сколько разговоров, прежде чем согласиться! Да, конечно, «Флэш» всегда рассказывал о богачах, описывал их благополучие и процветание, публиковал интервью с людьми, нажившими миллионы… Но как только речь зашла обо мне, деньги в устах Бека вдруг почему-то стали «грязными». Он пустился в рассуждения о морали, заклеймил наше циничное время, напомнил о чувствительности своих читателей — почтенных налогоплательщиков, которых, разумеется, шокируют мелкие жулики, ускользающие от налогообложения, этой столь любимой народом институции. Послушать его, так он разорялся от одного лишь взгляда на меня, и я обозлилась. Терпеть не могу лицемеров, громко обличающих преступления, которые намереваются совершить. Наконец я не выдержала:

— Если вы еще долго намерены изображать передо мной Тартюфа, я вас честно предупреждаю: вы на коленях приползете ко мне за этими снимками.

Мой тон был мало что нелюбезен, он был холоден, как лед, но Бек решил, что я тоже блефую. Вместо того чтобы вытащить чековую книжку, он попытался смягчить меня, упирая на то, что мне предоставят право проверить заголовки, подписи к фотографиям и тексты, сопровождающие мои «документы». Как будто меня это очень волновало. Как будто я во все это верила. Я отбросила его посулы точно ненужный мусор:

— Вашими обещаниями сыт не будешь, верно? Так что оставьте их себе. Пишите все что вам угодно, мне плевать на ваши тексты, я за них не отвечаю. И хочу знать только одно — стоимость нашей сделки. А если вы намерены еще долго меня мурыжить, обращусь в «Матч» или «Экспресс».

Бек отреагировал так, словно в комнату ворвалась летучая мышь, грозившая растрепать его шевелюру. Побледнев и спрятав улыбку, он в пятый раз принялся изучать снимки, отобранные мной для начала баталии. Я заранее ликовала, представляя выражение лица Александра, когда он их увидит. Посреди залива, в виду острова Арц, лежа в обнимку, в купальных костюмах, на носу мчавшегося катера, мы улыбались приятелю, который повез нас на эту прогулку и заодно сфотографировал. Таких снимков было три. Я уже знала, какой из них откроет эту серию, — тот, где Александр хохотал, положив голову мне на плечо, а руку на мою грудь. В те времена его забавляла подобная вольность. Но, растиражированная в 400 000 экземплярах, она развеселит его куда меньше. Это напомнило мне фразу, которую он бросил в Луксоре нашему старичку-гиду: «Пресса — единственная казнь, которой Моисей забыл поразить Египет». Он даже не подозревал, насколько метко выразился. Так метко, что я решила в качестве бесплатного приложения — а заодно доказательства, что Александр по собственному почину выставлял нашу связь напоказ как официальную, — добавить к сему еще пару снимков: на первом я в вечернем платье шла под руку с ним по лестнице Каннского дворца, на втором мы стояли вдвоем у трапа самолета, на котором летали отдыхать в Абиджан. Наконец Бек сдался и подписал чек: 300 000 франков!