Ни на один вопрос больше не ответила, хотя спрашивали опять не о главном, а о разных разностях, и Арина ласково уговаривала, что ей нечего бояться, её не тронут, если даже и было что за ней недозволенное, но она сама об этом расскажет.

— Было, что ль?

Молчала.

Арина ушла.

Её место заступили Парыгин, Фёдоров и Рябой — заплечных дел мастер у Ивана. Тоже уговаривали и обещались не трогать, если нет, какой веры сама, и отец с матерью, и дядя её с домочадцами. Молчала. Стращали, показывали плети, кошки, колоды и прочее пыточное. Потом ожгли несколько раз кошкой. Заскулила тихонько и поприкрыла глаза, но молчала. Дали покрепче и к виске стали готовить, показали ремни и как будут вздёргивать. И вздёрнули не шибко, её скулёж превратился в тоненький вой, глаза уже совсем не размыкались.

Но молчала.

Ночью дали ей отойти, отлежаться на соломке, подумать, а утром снова уговаривали, обещали сразу отпустить, если покажет всю правду про раскол, к которому, как они уже знают, причастны. Но безрезультатно. И опять стали истязать, да посильней, она истошно пронзительно завизжала, но вскоре этот визг опять перешёл в тоненький вой, с мучительно стиснутыми глазами, и Ивану показалось, что она сама, независимо от боли, делает своё состояние.

Молчала.

«Во девка!»

Прибежал её дядя. Опять яростно-кипящий, но изо всех сил держался. Чмокая, сказал, что больше двадцати рублёв дать никак не может и те выклянчил в долг у товарищей, счас пойдёт соберёт, если Каин согласный. Только бы отпустил девку!

— Небось истязаешь? — спросил-выкрикнул со страдальческим ужасом на лице. — Пожалей! Недужная! Боюсь за неё!

И сыпал, сыпал словами, тряс студенистым животом, почти бабьими вислыми грудями, щеками и зобом. А о земле и ни о чём другом, о чём вчера шла речь, ни слова, ни полслова.

Н стал очень противен Ивану. Да и девка была из редких, с какими можно возиться без конца, и толку всё равно не будет. Махнул рукой:

— Ладно, двадцать!

В то, что тот будет их собирать, конечно, не поверил, спросил, когда же ждать.

— Говорю, нынче. Нынче ж!

«Очень уж торопливо сказал, как обрадовался, что согласился», — вспоминал потом Иван.

— В харчевне на Мясницкой, угол Фроловского переулка, могу передать. Знаешь харчевню-то? Близко там буду. Перед вечерней или позже.

Сговорились и встретились, когда там уже горели плошки и свечи и было много закусывающих и выпивающих, и Иванов, как и обещал, передал Каину двенадцать рублёвиков и восемь рублей мелкими, прочмокав при этом, что ведь ещё одиннадцать рублёв было и барахлишка рублёв на двадцать, на что Иван сказал:

— Моли Бога, а то бы я свёл тебя и твою племянницу в Тайную канцелярию, А теперь дома будет.

Через три дня ранним утром его срочно вызвал в Сыскной судья Сытин — член приказа и асессор.

Лицо имел костистое, заострённое, нижняя челюсть чуть вперёд, глаза выпуклые в глубоких глазницах, рот широкий, узкогубый с жёлтыми, крупными зубами, которые он постоянно показывал, потому что постоянно щерился — улыбался. Фигура же была сутулой, сухой, тоже заострённой, руки длинные, с длинными скрюченными, постоянно двигающимися пальцами, будто он всё время что-то плёл перед собой. Чистый паук.

— В знак приятельства нашего почитаю долгом предостеречь: обстоятельства учинились зело опасные.

— Что такое?

— Да вот! — Подцепил на столе бумагу, не давая, показал Ивану, что она вся исписана, и, откинувшись на стуле, стал читать жалобу жирного Иванова, поданную нынешним же утром, в которой подробно рассказывалось, что творил Каин в минувшие дни с ним и с его племянницей и как потом вымогал выкуп, то есть писал, что не сам предлагал деньги, а Каин их требовал, истязая племянницу, и он вынужден был согласиться, но передал выкуп нарочно при свидетелях — харчевнике и ещё двоих, — чтобы вор и разбойник Каин ответил наконец за свои великие бесчинства, грабежи и измывания над невинными людьми, от которых стонет вся Москва.

Крепко была написана бумага, и подписи харчевника с Мясницкой и ещё двоих каких-то имелись.

«Как не почуял ничего в харчевне! — укорил себя Иван, но в общем-то не обеспокоился. — Пустяки!»

Однако в углу комнаты за отдельным столиком над чистыми листами бумаги с пером в руках застыл длинноволосый протоколист, изготовившийся писать.

«Розыск по всей форме!»

— В рассуждении закона подобные преступления почитаются наитягчайшими, сам ведаешь. Ибо преступление по должности! Наименьшее за них — кнут, ссылка, бывает каторга, бывает, слыхивал, петля. Как обернётся! Какие истолкуют к тому поводы — сие наиглавнейшее...

И заговорщицки подмигнул Ивану: не дрейфь, мол, подмогну! Потом участливо добавил:

— Каин — и влип! Прискорбно. Переживаю! Иван пожал плечами.

— В рассуждении истины что полагаешь объявить?

— Ничего.

— Как?

— Так. Это — лжа! — И показал пальцем на жалобу.

Сытин ощерился, открыв крупные жёлтые зубы, согласно закивал:

— В понимании тяжести обвинения сие, без сомнения, самое выгодное — всё отрицать. Однако ж прикинь: свидетели здесь, я не отпустил. Подтвердят под клятвой всё.

— И что! Обыкновенный сговор. Знаешь же, сколько людей хотят моей погибели, особенно из раскольников.

— В построении злокозней преуспевают — согласен, но в данном случае какой сговор! Закон преступил? Преступил. Дом громил? Громил. Грабил? Грабил. Истязал? Истязал. Вымогал? Вымогал.

— Говорю, сговор. Не было ничего.

— Вовсе ничего?

— Вовсе.

Повисла пауза. Стал слышен лёгкий скрип пера протоколиста. Затем Сытин вновь ощерился, и паучьи руки его вроде бы сами собой изобразили в воздухе не то удивление, не то восхищение Иваном.

— В поисках выхода цепляться действительно больше не за что, ты прав. Но ответь: как быть мне, судье? Согласный: у тех заговор — я их не слушаю. А если твой Парыгин и Фёдоров всё подтвердят — как тогда? Их тоже уже привели.

Тут Иван наконец насторожился: про Парыгина и Фёдорова в жалобе ничего не было, а Сытин знает и приказал забрать их — значит, чего-то пока не открывает. Да и больно пугает и больно участлив, будто правда близкий приятель. А этого никогда не было.

— Станете пытать, могут и подтвердить, да что из того.

А то, досадливо стал разъяснять Сытин, что зря он удумал ваньку валять, ведает ведь, каков порядок: когда все показывают одно, виновного всё равно заставят признаться, клещами ли вытянут, дыбой ли вытрясут — иначе ведь дела не кончат, сколько бы ни длилось. Ему, что ли, дыбы захотелось? Самому плетей, колоды отведать? Не знает, что ли, что это такое?! И посылать на дыбу-то его будет он, Сытин, — об этом бы поразмыслил, вошёл в его положение! Ведь какой шум поднимется, поползёт по Москве: сам Каин в пыточной!! За что?! Как?! Почему?! А наверх дойдёт! А когда б сейчас сразу всё признал да повинился, он бы так хитро всё обставил, разукрасил — и руками изобразил при этом, как хитро бы плёл, — что и цепляться особо было бы не за что; Иван ведь знает, каков он по этой части. Говорил Сытин, конечно, дольше, со своими выкрутасами, голос шуршал проникновенно, доверительно, даже заботливо, а Иван старался понять, но не понимал, зачем ему нужно всё же усадить его? — к этому же вёл, закручивал, только к этому! Злобы и вражды меж ними ведь не было. И потому, когда Сытин умолк, Иван, улыбаясь, пожал плечами и повторил, что не в чем ему признаваться, виниться-то, не было же ничего.