— Помогу тебе, — голос режет слух хрипотой, не способен сейчас его контролировать.

Выставляю вторую руку перед царевной. Терпеливо жду, пока она отомрет и нальет гель. Невольно задерживаю дыхание и ныряю ладонью под резинку ее белья. Катя дергается, словно пораженная электричеством. Поднимается на носочки и с шумным выдохом прикрывает глаза.

— Помнишь? — шепчу ей в ухо, наблюдая за тем, как трепещут мокрые ресницы.

У самого по коже дрожь расползается.

Австрия. Моя рука в ее трусах. Голая влажная спина. Наш первый физический контакт.

Царевна сглатывает и кивает, а я раздвигаю пальцами нежные складки. Намыливаю неторопливо, заставляя ее ежиться, переминаться с ноги на ногу и хвататься ладонями за стену.

— Хватит…

— Уверена?

Быстро мотает головой.

— Не знаю…

Я поддеваю пальцами резинку и стаскиваю с нее трусы. Даже когда едва касаюсь пальцами, чтобы смыть с ее плоти гель, вздрагивает и морщится.

— Хочешь кончить? Тебе можно?

Еще активнее кивает.

Прихватывая губами влажную шею, сжимаю одной ладонью грудь, а пальцем второй массирую пульсирующую вершинку клитора. Катя рвано мычит и толкается ко мне ягодицами. Член болью отзывается. Распирает жаром каленого возбуждения так, что зубы стискивать приходится. А царевна все трется и все громче стонет. Всем телом дрожит. В какой-то момент будто задыхается, замирает и, бурно содрогаясь, кончает.

Не давая ей опомниться, подхватываю на руки и выношу из ванной. Сдергиваю покрывало с кровати и скидываю на нее царевну. Забираюсь сверху и нахожу губами ее губы.

Катя отвечает. Едва подаюсь назад, чтобы не давить всем своим весом, тянется за мной следом. Ловит руками и ногами. Все еще мокрые, сразу запутываемся в простынях. Не могу сдержать мучительный стон, когда член упирается ей в промежность. А она еще двигает бедрами, усиливая трение и тесноту.

— Тебе можно? — снова спрашиваю, шумно выдыхая ей в рот.

— Да…

И я направляю в нее член. Как обычно, толкаюсь до самого основания. И застываю, сжимая челюсти. Перевожу дыхание и пытаюсь взять под контроль вырывающиеся эмоции, чтобы не кончить на первом толчке.

— Я сейчас… кричать буду…

— Больно?

— Хорошо…

— Тогда кричи. Обещала мне. Кричи и запоминай, что отныне кричать будешь только так. Война закончилась. Слышишь меня, Катенька?

— Слышу…

Тогда подхватываю ее под ягодицы и начинаю двигаться. Знаю, что долго не выдержу. Изо всех сил стараюсь сдерживаться. Но каждый толчок, Катины физические и голосовые реакции повышают градус. Мышцы горят и вибрируют от напряжения. Продолжаю в одном ритме толкаться, пока царевну не накрывает новая волна удовольствия. Лишь тогда себя отпускаю. Изливаясь в нее, ловлю чрезвычайно яркие и агрессивные реакции. Прошивает все тело, в глазах темнеет, и голова кругом идет.

После того, как дыхание выравнивается, поднимаюсь и натягиваю спортивные штаны. Кате предлагаю халат. Глядя на то, как суетливо она прячется в махровую ткань, вспоминаю, что она может быть голодной. Об этом и спрашиваю, намереваясь позвать в кухню. Но она мотает головой и садится на кровать.

— Я… — начинает говорить и замолкает. На мгновение опускает взгляд, а потом упирается им в меня и замирает. Чувствую, что только сейчас все свои эмоции отпускает. Готовлюсь к этому выбросу, понимая, что заденет меня нехило. Глубоко вдыхаю и застываю. Но стоит Кате начать говорить, у меня всю грудь прошивает всполохами. — Я так боялась, что ты не успеешь. И все это время… после Януша… каждый день в диком напряжении провела. Но мучительнее всего было в те минуты, когда я думала, что ты меня не любишь… Все-таки любишь?

Не хочу, чтобы она плакала. Но если бы сейчас царевна не транслировала удушающую ранимость, а плакала, у меня была бы возможность перевести дыхание, которое сначала колом в груди встает и долгие секунды спустя прет наружу, обжигая внутренности.

— Люблю, — еще никогда у меня столько сил не уходило на то, чтобы просто контролировать тональность голоса. И все равно получается слишком низко, с выразительной хрипотой.

— Любишь? — округляет глаза в счастливом изумлении, будто до этого все, что я сделал, засчитывалось каким-то иным макаром.

— Люблю, — повторяю жестче и громче.

— Любишь? — прижимает к щекам ладони и смеется.

Глаза все еще ошарашенные и вместе с тем блестящие от восторга.

— Люблю.

Мысленно задаюсь вопросом, сколько раз еще мне это придется сегодня повторить, прежде чем Катя успокоится. Как вдруг царевна подскакивает на ноги и налетает на меня с такой скоростью, что я успеваю забеспокоиться, не причинила ли она вред ребенку из-за этого столкновения.

— По-настоящему любишь? Правда? — обжигает дыханием мне плечо.

— Катенька, — с этим выдохом, как мне кажется, все свои чувства выдаю. Но она поднимает взгляд и ждет слов. В голове не укладывается то, что может до сих пор сомневаться. Суровый мудак во мне, для чистоты операции, подбивает перечислить по фактам все, что сделал ради нее, но преобладающий здравый смысл тормозит этот порыв. — Люблю я тебя. Без всякого злого умысла сейчас говорю. По этой причине женился. По этой же причине планирую прожить с тобой столько дней, сколько бог отмерит на этой земле. Сейчас я достаточно ясно выражаюсь? — серьезно спрашиваю, понижая голос практически до шепота.

— Ты редко улыбаешься, — выдает Катерина в ответ. — И мне кажется, что ты рядом со мной не настолько счастлив, как счастлива я.

— Редко улыбаюсь, потому что привык много всего держать в голове, постоянно контролировать и анализировать ситуацию, — поясняю терпеливо. Предвидя ее реакцию, добавляю: — Не тебя. А то, что происходит или может произойти за рамками наших отношений.

— Значит… Сегодня… Сейчас ты счастлив?

— Счастлив, — абсолютно уверенно говорю я.

Выпустив вздох облегчения, Катя прижимает лоб к моему подбородку.

— Можно я поплачу? — голос уже дрожит.

Твою мать…

У меня внутри все судорогой сводит и приходит в движение.

— Плачь, если нужно.

— Я просто перенервничала… И если сейчас не… — не договорив, замолкает.

Пару секунд не издает ни звука, даже не двигается. А потом вцепляется пальцами мне в плечи и сходу захлебывается в рыданиях. Никогда не знал, что говорить в таких случаях и как утешать, если у самого сердце на куски рвется. Держу ее и надеюсь, что это не продлится долго.

— Помнишь, ты сказал, когда я выучу польский, повторишь ту абракадабру… — выдает Катя между икотой и рваными всхлипами. — Так вот, я выучила. До твоего возвращения. Не говорила, потому что не хотела, чтобы ты знал, что я… ждала тебя, — признается, понижая голос.