– Как думает Юсси? Что там лежало?

Я пожал плечами:

– Откуда мне знать?

– Погляди: карман, который его прикрывает, вынимается очень легко, и латунь около замка сильно стерта. О чем это говорит? О том, что этот тайник открывали и закрывали несчетное количество раз. И дно чем-то испачкано. Даже, может, и не испачкано, но другого цвета.

Он нагнулся и сунул в тайник свой внушительный нос. Посмотрел на меня и знаком показал, чтобы я сделал то же самое.

– Металл? – спросил я неуверенно.

– Похоже, да. Мне тоже кажется, что металл. Более того – медь. А этот зеленоватый налет на дне, думаю, медная патина. Но почему только на дне, почему и не на боковых стенках тоже?

Он молча ждал ответа, но мне ничего не приходило в голову.

– Потому что на дне тайника лежали медные монеты, а сверху – ассигнации.

– Конечно! – в который раз восхитился я проницательностью учителя.

– В этом тайнике Нильс Густаф держал свои деньги… Думаю, немалые, иначе он не запирался бы на все замки.

– А куда же они делись? Деньги?

Прост пощупал карманы плаща художника.

– Уж точно не при нем.

– Может, перепрятал?

– Надеюсь, Юсси заметил, что тайник был закрыт очень небрежно. Потому что механизм замка поврежден. Взломан. Можно, конечно, предположить, что Нильсу Густафу самому пришла в голову такая мысль, но мне трудно в это поверить. Зачем ему взламывать свой тайник?

– То есть учитель думает… Вор?

– Вор. И скорее всего, много хуже.

Прост сложил кончики пальцев, как будто читал проповедь.

– Думаю, деньги взял человек, убивший Нильса Густафа.

– Что? Как… как это – убивший?!

Мы говорили по-саамски, но я выкрикнул эти слова так, что Хейно вытаращил на меня глаза. Я тут же перешел на шепот:

– Но как же? Ведь дверь была закрыта. Изнутри… И ключ вставлен!

– Никаких сомнений.

– Ни один человек… если он человек, конечно… ни один человек не может уйти и запереть двери и окна изнутри!

– Продолжай, Юсси, продолжай…

– А если это не человек, значит… значит… кто-то другой.

Я изобразил пальцами саамский символ злого духа, чье имя не хотел произносить. Прост внимательно на меня посмотрел, отвернулся и уставился в окно. Зрачки сделались как острие карандаша.

А я изо всех сил старался скрыть дрожь. Beargalat[26]. Вот, значит, с кем мы имеем дело…

Во двор вкатила коляска – прибыл исправник Браге. Он, как всегда, не вошел, а ввалился в дом. За ним, приноравливаясь к широким шагам, шел секретарь Михельссон. Исправник был явно раздражен, что его вытащили из дома в такую погоду, и когда он увидел проста, настроение у него не улучшилось.

– А вы-то здесь какого черта делаете? – Он даже не поздоровался.

В мокрых, с прилипшей глиной башмаках протиснулся к кровати. От него, как и в прошлый раз, несло перегаром. Красные глаза, сиплый голос – сразу видно, с тяжелого похмелья. Ткнул пальцем в труп.

– Ну и запашок здесь у вас… – Он отодвинул шпингалет, открыл окно и там и остался – видно, от холодного воздуха ему было легче. – За каким чертом нас позвали? – упрекнул он Хейно и уселся на скрипнувший стул. – Бедняга помер во сне. Бывает.

Хейно покосился на учителя.

– Не думаю, что Нильс Густаф умер естественной смертью, – осторожно сказал прост.

– Это еще почему?

– Есть признаки, которые…

– Двери и окна были заперты изнутри. Это так? Или я не расслышал?

– Нет, так оно и есть.

– Парню стало плохо во сне, вот и помер. Запишем – апоплексический удар.

Браге посмотрел на Михельссона. Тот несколько раз кивнул – ясное дело. Само собой. Апоплексический удар.

– А может, дрянь какая-нибудь. Отрава. Надо поскорее закопать несчастного, а то еще перезаразимся.

– А если это убийство?

– Когда вы сюда явились, дом был заперт?

– Да. Дом был заперт. Но вчера у Нильса Густафа были посетители.

Исправник подергал за ворот и задышал так, будто его вот-вот тоже хватит удар. С явным отвращением расстегнул плащ покойного.

– Никаких повреждений. Ни крови, ни следов борьбы. И как же его, по-вашему, убили? Уговорили лечь и помереть? Или кто-то умеет проходить сквозь стены? Прошел сквозь стену, укокошил здоровенного мужика, да так, что ни царапины не оставил. – И исправник покосился на Михельссона.

Тот, разумеется, захихикал – надо же! Прошел сквозь стену и укокошил.

Хейно с ожиданием глядел на проста – должен же он ответить на насмешку! Но тот и бровью не повел.

Тем временем Браге начал небрежно перекладывать рисунки и холсты, как вдруг замер.

– Гляньте-ка… а покойный и вправду знал толк в своем деле.

С картины смотрела вставшая на задние лапы огромная медведица, написанная с необычайным мастерством, – всем показалось, что в комнате раздался грозный рев. Зверь вот-вот выпрыгнет с картины, из раскрытой пасти капает слюна с кровью. Сабля исправника на картине ослепительно сверкает.

– Подумать только, какой замечательный мастер…

Исправник заметил на столе бутылку с коньяком, привычным движением поднял и сделал прямо из горла большой глоток. Прост дернулся, чтобы вырвать у него бутылку, но удержался. Браге довольно зажмурился и смачно отрыгнул.

– Повесим эту картину в управе, – распорядился он. – Или как, Михельссон?

– Само собой, господин исправник. Вы замечательно получились.

– А теперь всем покинуть дом. Вас это тоже касается, господин прост. Михельссон должен тщательно все обследовать, и мешать ему нельзя.

– Могу я взять бокалы? – чуть не заискивающе попросил учитель.

– Бокалы?

– Или господину исправнику угодно их осмотреть?

Браге пренебрежительно отмахнулся. Прост тщательно завернул оба бокала в носовой платок, не касаясь их пальцами, и сложил в свою сумку, следя, чтобы не перевернуть. Ни у кого не возникало сомнений, что исправник выгоняет всех на холод, чтобы спокойно, не торопясь, прикончить бутылку с гениальным французским изобретением.

– А что там пишет этот туземец? – грозно спросил Браге, уставившись на меня.

Я попытался спрятать листок с записями, но было поздно. Он выхватил лист у меня из рук, начал читать, и глаза его полезли на лоб.

– Что за чушь… сплошная абракадабра!